Фридрих Незнанский - У каждого свое зло
Так что внезапно затрезвонивший на его столе городской телефон был в этой ситуации даже каким-никаким спасением: звонок если и не помогал с ходу разрядить обстановку, то, по крайней мере, остановить монолог Турецкого смог сразу же. Надо же, Саня-то! Завелся, как комсомолец! Молодой еще, черт! Но на всякий случай Константин Дмитриевич все же поднял руку, призывая друга помолчать, пока он беседует.
— Константин Дмитриевич, — услышал он голос секретарши, — я не стала сразу докладывать, думала, что это не очень важно. Вам уже третий раз звонит какой-то ветеран, говорит, что он друг вашей семьи, и просит уделить ему всего две минуты. Что мне ответить?.. Очень человек просит…
— Как его фамилия? — спросил Меркулов, машинально переворачивая листок стоящего перед глазами перекидного календаря и глядя, чем расписан сегодняшний день.
— Краснов. Антон Григорьевич Краснов. Говорит, что он хорошо знал вашего отца…
— Переключите его на меня, — прервал секретаршу Меркулов.
Имя Краснова говорило ему многое. Когда-то, в те годы, когда он еще был школьником, Антон Григорьевич нередко бывал у них в доме, и Косте хорошо запомнилась и вся его необычность, и его таинственность, и его необыкновенные рассказы об отчаянных людях редкого ума — он собрал целую коллекцию таких людей, если можно так выразиться. Все они были, конечно, чекисты, как вроде бы и сам Антон Григорьевич, но какие чекисты! Как из древних сказаний, из легенд. Один, чистый оперативник, то есть человек, умеющий стрелять, выслеживать, драться, ловить — получив новое, необычное для него задание, год читал книжки по теоретической физике, чтобы на равных разговаривать с учеными, и освоил нелегкий этот предмет до такой степени, что однажды вступил в научный спор с самим Ландау (теперь, правда, интересно было бы уточнить — по одну сторону колючей проволоки был этот диспут или она все же разделяла спорщиков). И мало того, подготовившись таким образом, этот человек уехал в Штаты, внедрился там в 1944-м в знаменитый Лос-Аламос, вступил там в диспут с другим гением, работавшим на американцев, и так очаровал его, что через некоторое время сагитировал плюнуть на американцев и сбежать на постоянное местожительства в СССР, во как! Другой человек-легенда под видом колбасника просидел в Германии с 33-го года, сумел освоить все диалекты немецкого языка, что дало ему возможность стать необыкновенно ценным информатором, а потом, изображая из себя жертву нацистского режима, проработать добрых два десятка лет в Америке и освоить там все диалекты американского английского, что впоследствии помогло ему сделаться выдающимся ученым-лингвистом, хотя сам он больше гордился тем, что стал по возвращении председателем комитета ветеранов, выколачивая для бывших сослуживцев жилье, пенсии и места в привилегированных больницах…
Телевизоров тогда еще было мало, и люди, собираясь в гостях, много разговаривали, развлекали друг друга как умели. За столом Антон Григорьевич славился не только как рассказчик. Костя, например, больше любил, когда он показывал фокусы. Фокусы, как он сейчас понимал, были простенькие, но они создавали «дяде Антону» имидж человека воистину необыкновенного, что усугублялось тем, что фокусам этим учил его «сам» Вольф Мессинг. Кто такой Вольф Мессинг? У, брат! Это был кудесник тот еще — сначала вокруг пальца чуть ли не самого Гиммлера обвел, а потом и ужасного Лаврентия Берию, хотя тот на метр под землей все видел. Видеть — видел, а вот не поверил, что Мессинг так «отвел» немцам глаза, что они его из самой страшной берлинской тюрьмы по пустой бумажке выпустили! Как по бумажке? А очень просто — он идет и каждому постовому показывает пропуск, подписанный Гиммлером, разрешение на выход из тюрьмы. Берия говорит: сказки! Тогда Мессинг говорит: разрешите? Берет у него со стола лист бумаги, складывает его пополам, спрашивает у Лаврентия: разрешаете демонстрацию? Тот говорит: да-да, конечно! И вот Вольф идет через все Лубянское здание, и все видят у него в руках пропуск на выход, подписанный самим Берией! А никакого пропуска у него и в помине нету, просто лист чистой бумаги…
— А чего ж он не бежал? — спрашивал захваченный этим необыкновенным рассказом старшеклассник Костя. — Если он вышел?
— А куда ему было бежать? — усмехался Антон Григорьевич. — От КГБ, брат, не убежишь…
Мать, когда начинались за столом эти байки о суперталантливых чекистах, тревожно смотрела на отца — она знала, как отец дома говорит о Лубянке, где ему некогда довелось побывать, что называется, не по доброй воде, и отец всегда успокаивающе накрывал ее руку своей. Костя не помнил, когда Антон Григорьевич появился у них в доме, это было, наверно, в самом начале хрущевских времен, во всяком случае, сопоставляя сейчас кое-какие факты, вспоминая, как отец говорил матери: «Он мне помог, когда был в силе, и я ему должен помочь, когда он в немилости». Меркулов понимал, что отец чувствовал себя чем-то Антону Григорьевичу обязанным. Смутная история о том, как Дмитрий Сергеевич Меркулов был в первые послевоенные годы арестован по подозрению в контрреволюционной деятельности, а потом неожиданно для всех освобожден, потому что следователь оказался вполне приличным человеком и так же, как и отец, страстным собирателем книг, — эта история нет-нет да всплывала иногда в их доме. Во всяком случае, Константин Дмитриевич, собиравший ее для себя по кусочкам, в конце концов смог восстановить ее полностью. И действительно, оба они — и Антон Григорьевич, и отец — особенно любили говорить о книгах, и тут им чаще всего приходилось вылезать из-за стола, уединяться, чтобы не мешать всем остальным своими фанатично-самозабвенными рассказами о фолиантах, инкунабулах и палимпсестах, издательстве Сабашниковых, библиотеке Вольтера, местонахождении книг Ивана Грозного…
Как бы то ни было, Антон Григорьевич Краснов не был ему чужим человеком, и, конечно же, выслушать его, хотя бы ради того, чтобы почтить память отца, Константин Дмитриевич был обязан.
— Костик! — услышал он в трубке невеселый голос старика. — Я не отвлек тебя ни от чего? Ты не думай, я еще все пока понимаю, я много времени у тебя не отниму…
— Да что вы, что вы, Антон Григорьевич! Я всегда рад вас слышать. Как вы себя чувствуете?
В трубке возникла пауза, сопровождаемая каким-то скрипом, каким-то кряхтеньем.
— Эх, Костя, неважно я себя чувствую, годы, мальчик, годы берут свое… Тебе этого еще не понять… Но давай не будем о моих болячках, ладно? Я ведь сам, можно сказать, судейская крыса, знаю, что такое заместитель Генпрокурора, да еще в такое смутное время…
— Ну уж, вам ли про время-то? — засмеялся Константин Дмитриевич. Разве нашу смуту с вашей сравнишь? Ну, так что вас заставило мне позвонить? Ведь не просто желание поговорить о том, что было раньше и что сталось теперь, верно?
— Ох, Костя… Ограбили меня… Понимаю, что не совсем по адресу, да больше мне вроде и кинуться не к кому… Как будто кто-то знал, что я больной, что я одинокий… Я думаю, пришли ночью, сволочи, а я после уколов — как в беспамятстве сплю… И, главное, что взяли-то! Не деньги… взяли несколько книг, понимаешь? И, главное, у меня даже нет сил проверить, сколько именно их пропало.
— Это что — очень дорогие книги? — сочувственно спросил Меркулов.
— Целое состояние, Костя. Но разве в цене дело? Ведь книги — они для меня как дети. — Он чуть не плакал. — Прости, что отвлекся… Я пока обнаружил пропажу четырех, но таких ценных, что нисколько не удивился бы, если бы оказалось, что больше вообще ничего не украли! Однако украли и еще, и я даже не знаю, как с этим быть и как тебе рассказывать. — Теперь слезы в словах старика звучали совершенно явственно.
— Ну расскажите как-нибудь, — поморщился Меркулов, показывая Турецкому глазами: извини, мол, бывает. Старик со своей обстоятельностью явно не вписывался в их напряженную жизнь. — Надеюсь, я пойму.
— Ты слышал, наверно, о папке из бременского Кунстхалле? Уже, кажется, все газеты писали, по телевизору показывали…
— Что-то вроде слышал… А, про капитана, который привез в качестве личного трофея папку рисунков Дюрера… Дюрера, кажется, да?
— Совершенно верно. Ты, Костик, правильно все вспомнил. Так вот, про это, конечно, никто не пишет и по телевизору не показывает, но два рисунка из этой папки в свое время оказались у меня. Не спрашивай меня как, хорошо? Главное, когда я услышал, что есть намерение передать рисунки немцам, то приготовил свои, чтобы переслать их в Министерство культуры, имея в виду, что их присовокупят… Так вот, конверт с этими рисунками Дюрера пропал тоже!
— Подождите, подождите, Антон Григорьевич, — вдруг проснулся в Меркулове сыщик. — Почему вы решили, что вас именно обокрали? Ну, убирались и переложили с места на место… И потом, даже если принять версию, что вас обокрали, — почему вы считаете, что если вас обокрали, то это произошло только что? — Вопросы эти имели и второй, скрытый смысл: послышалась ему в жалобе Антона Григорьевича какая-то старческая мнительность. Конечно, вслух бы он этого не сказал, но не подумать не мог: возраст у человека, голова уже не та, мало ли что там могло произойти на самом деле…
