Надежда Зорина - Превращение в зверя
— Ну конечно! — снова разозлилась я и снова стала жестокой. — Вы его даже и знать не могли.
— Я знал его, почти так же, как вас.
— Да вы и меня не знали.
Он поднял наконец голову и посмотрел на меня так, что мне стало жутко.
— Я уже давно вас знаю, Елена. И я вас очень люблю.
— Любите? — Я совершенно этого не ожидала, растерялась, смутилась, а он все так жутко смотрел. — Но как…
— Безумно!
Безумно, вот именно, и сам он безумец.
— Я увидел вас в тот день, когда умер отец, увидел и сразу влюбился.
— Двенадцатого июня, — машинально пробормотала я, вспомнив данные из компьютера.
— Да, — он почему-то удивился, — да, двенадцатого июня. Вы помните?
— Нет, потом узнала, когда понадобился ваш адрес. Дмитрий Семенович, — прибавила я зачем-то.
— Дмитрий! — в восторге, наверное, оттого, что я знаю его имя, поправил он. — Лучше просто Дмитрий. Митя было бы еще лучше, но вы ведь пока не согласитесь?
— Давайте остановимся на Дмитрии.
— Хорошо. Елена и Дмитрий. — Он прикрыл глаза, как-то неприятно причмокнул и повторил: — Елена и Дмитрий. Помолчал немного и опять повторил, очень тихо: — Елена и Дмитрий.
Мне стало не по себе, мне захотелось сбежать, но было неудобно, да что там, просто невозможно, после того, как он признался, что любит, после его мечтательных повторений сочетания наших имен. Однажды мне пришлось довольно долго беседовать с пьяным восторженным человеком — это было очень похоже: и слушать жутко, и уйти невозможно.
— Я вам должен все объяснить. Я тогда еще хотел, но он помешал, его смерть. Я бежал, для того чтобы сказать, но вот как все вышло. А теперь вы сами пришли. Не верьте шантажисту, не верьте записке, я не убивал отца, я… почти не убил. А вас я люблю больше всего на свете! Вы не знаете, как я вас люблю! Отец сам отравился.
— Сам? А разве…
— Нет! Я знал, да, знал, но он сам. Поэтому это почти не убийство.
— Вы знали, что он собирается отравиться?
— Знал. Да вы ведь и сами в курсе, он вам рассказал.
— Кто рассказал?
— Тот человек.
— Мне никто ничего такого не рассказывал. Тот человек… Если он тот же самый, то я ничего не понимаю, не вижу связи. И… Он хочет, чтобы я подготовила свою смерть, чтобы все выглядело так, будто я просто уехала.
— А записка?
— Какая записка? Он убьет меня, понимаете?
— Записка отца. Он сказал, что передаст вам записку, если я не умру.
— Если вы не умрете?
Я вообще перестала что-либо понимать. Дмитрий никаким образом не мог быть связан с моей историей, ни с прошлой, ни с настоящей. Вероятно, он просто сумасшедший. Никакой помощи я от него не дождусь, не в состоянии он мне ничем помочь. Надо поскорее уходить.
— Знаете, — заговорила я нейтральным тоном и посмотрела на часы, — уже поздно, мне пора. Собственно, я просто пришла поблагодарить вас за сочувствие в моем горе. — И поднялась и пошла к двери — несколько секунд его замешательства позволили мне это сделать, но тут он очнулся, и его тихое безумство перескочило в буйное.
— Нет! — пронзительно закричал он и бросился на меня — не за мной, а именно на меня, схватил за плечи и швырнул назад, на стул. — Не уходите! И никакого сочувствия нет! Я бы и сам его убил! Я хотел его убить! У меня нож под подушкой. Да и откуда знать, может, я его и убил. Мне сон приснился, а его и убили. Может, и я. Может, и смог. Может, и все сны — не сны. Может быть, даже… — Он неприятно улыбнулся, вытянул руку каким-то заторможенным движением, словно в самом деле во сне, поднес ее к моему лицу и погладил. Я не могла отстраниться, отбросить его руку — я до обморока испугалась. — Так все и было — нежнейшая кожа, мягчайшие волосы и духи. Теперь его нет, теперь вы свободны. Как он мне мешал! Я вам расскажу, с чего все началось. Со смерти отца все началось. Он меня ненавидел, а я, — он опять улыбнулся отвратительно, — я не помешал ему умереть. Отец отомстил и записку оставил. Вы читали записку?
— Нет, — произнесла я так тихо, что он не услышал. Да он и так, возможно, не услышал бы, этот безумец.
— Не верьте, — сказал он устало. — Я его не убивал, он сам отравился. Для того, чтобы мы встретились, для того, чтобы я вас полюбил. Это было мучительно и невыносимо прекрасно. Ту ночь мы провели вместе… Мы много ночей провели вместе.
Я понимала, что уйти мне не удастся, он меня ни за что не выпустит. Я понимала, что, скорее всего, мне вообще отсюда не уйти. Кричать, звать на помощь опасно, сопротивляться бессмысленно. Все это я понимала и потому сидела не шевелясь, не перебивая его сумасшедшую речь.
— Я знаю ваше тело, как не знает никто, как тот, зарезанный, знать не мог. Я знаю вас. Помните, мы вместе смотрели кино про доктора? Помните?
— Помню. — Перечить ему было опасно.
— А помните, я вам подарил букет хризантем? Лохматые дворняги. Помните?
Мне стало так страшно, что я еле-еле сдержала крик. Противно задрожали колени. Прижала руками, закусила губу и нашла в себе силы кивнуть.
— Знаете, я так долго не решался к вам подойти! Давал себе слово, что вот сегодня обязательно или в крайнем случае завтра — и не мог решиться. Я каждый день встречал вас с работы — и не мог решиться. Мне снились сны… Нет, все это было наяву! Вы помните, как я наконец решился и заговорил с вами? Было очень жарко. Голова кружилась…
— Все лето было очень жарко, все лето болела голова, — безвольно сказала я, поддаваясь гипнозу его безумия.
— Да! Вы помните?
— Помню.
Он восторженно расхохотался.
— Помните! Елена и Дмитрий. Конечно, вы тоже все знаете. Как могло быть иначе! У вас была тяжелая сумка, я помог ее донести, а вы пригласили меня зайти на чашечку кофе. А потом… Утром вы разбудили меня распухшими от поцелуев губами, я отправился в душ, а вы, забыв надеть халат, готовили мне на кухне завтрак.
Он вскочил, не в восторге, а уже в каком-то экстазе обнял меня, прижал к себе. Самое страшное — это когда ты в объятиях маньяка: полная безнадежность. Он стал целовать меня исступленно.
— Муж и жена. Елена и Дмитрий.
Голова моя безвольно болталась, но лицо корчилось в судорогах брезгливости от мокрых его поцелуев — я еще жила и ощущала. Я была еще жива, и продолжала хотеть жить — как странно!
Он остановился внезапно, вдруг. Отстранился от меня, будто я ему сделала больно. Посмотрел искаженно, всхлипнул — так и есть, сделала!
— Елена и Дмитрий? — спросил, ни на что не надеясь, как ребенок, насмерть поссорившийся с другом: пойдем играть?
— Да, — мотнула я головой, как человек смертельно избитый бандитами: я согласна на все условия.
— Прости меня… простите. Елена.
Отошел к окну, долго стоял, повернувшись ко мне спиной: давал возможность уйти? Я попыталась использовать эту возможность, тихонько встала, тихонько пошла.
— Не надо, прошу тебя, останься! — умоляюще-грозно проговорил он, не поворачиваясь. Не убежать, не спастись. Я вернулась, села на место.
Он стоял, все стоял у окна не шевелясь и молча. Я сидела тоже молча, боясь пошевелиться. Было так тихо, даже не капал кран — хозяйственный, хоть и сумасшедший! — окна квартиры выходят в закрытый двор, далеко от дороги — ни звука. Невыносимая тишина, бесконечная невозможная тишина! Что будет дальше?
— Дмитрий! — наконец не выдержала я.
Он дернулся — слишком долго мы сидели в тишине, — затем повернулся. Оказалось, он плакал, тихо, совершенно беззвучно плакал. Плачущий маньяк — еще не все потеряно, возможно, с ним получится договориться. Плачущий маньяк — не маньяк вовсе, а просто несчастный, слабый человек — в любом возрасте маленький мальчик.
— Дмитрий!
— Елена! — откликнулся он, растерянно шмыгнул носом, испугался этого неприличного звука.
Желая его утешить, растрогавшись его совсем немужскими слезами, я сделала ужасно бестактную вещь — протянула ему свой платок и тут же по его смущению поняла, до какой же степени это бестактно.
— Спасибо, — пробормотал Дмитрий, — спасибо. — Промокнул нос, не высморкался, а словно у него кровь текла. — У меня есть платок, правда есть. Много, целая пачка. Там где-то, в комнате. — Снова промокнул нос, растерянно улыбнулся, хотел отдать мне платок, но сообразил, что использованный отдавать неудобно, смутился окончательно и поскорее сунул в карман.
— Уже поздно, — сказала я, надеясь, что теперь, расслабившись, он меня отпустит.
— Да, да, — согласился он. — Сложная задача. Видите ли, у меня только две возможности: постелить вам на своей кровати, а самому лечь в комнате отца, или постелить вам на кровати отца, а самому лечь у себя. Вместе ведь лечь пока мы не можем? — жалобно спросил он.
— Не можем, — по возможности без эмоций подтвердила я.
— Тогда выбирайте, как удобней.
Удобней всего, если бы он меня отпустил.
