Валерий Гусев - Если бы у меня было много денег
– Ну да, - вредничал, посмеиваясь, Полковник. - Я слыхал, ты себе с этих тыщ телевизор новый купила, холодильник? Может, и дом справишь?
Наивная до простоты Груня не чувствовала подвоха:
– Да телевизор-то у меня с той поры еще остался, в кредит покупала, ничего - дышит. И холодильник по сегодня бурчит, бедовый попался. Но этого я не покупала - премию мне дали, к Октябрьским. Раньше-то много всякого давали, да, считай, даром. То квартиру, то путевку в санаторий, бери не хочу: профсоюз платит, а то и в заграницу ездила. Деньги платили как одиночке. Ларка из пионерских лагерей не вылезала. Не больно богато жили, но все имели. За квартиру, бывало, смех, а не деньги платила. Только сегодня и поняла. Не, Петрович, ты меня не сбивай. Совецка-то власть меня любила…
– Ну так выпьешь за нее?
– А что ж? - Груня покрутила головой. - Пропади все пропадом! - Махом хлопнула стакан, стукнула донышком по столу. - Гулять так гулять! Давай, Петрович, песни играть.
Она встала, взялась рукой за спинку стула, откинула голову - косынка сползла с плеч. Полковник прикрыл глаза.
Голос у Груни был молодой, полный сдерживаемой силы. Будто душа ее всю жизнь копила, набирала и хранила светлое, чистое и вечное, чтобы порой вылиться песней, одарить людей добрыми чувствами.
Она пела старинные русские песни, потом наши народные, как говорили когда-то, «песни советских композиторов», каждая из которых светилась своей мелодией и словами, своей любовью и нежностью.
Все это было хорошо, но было грустно. Не оставляло надежды. Уходили навсегда наши песни, наши мечты, наша молодость.
Груня смолкла, опустила голову. Она не устала. Она точно понимала, сколько можно отмерить себе счастья за раз, чтобы оно не стало печалью. Чтобы запало в самую глубину, разбудило самое заветное…
Груня вздрогнула, словно очнулась. Смутилась:
– Ой, что же это я - простоволосая.
Взяла у меня косынку, но не повязалась, а
снова набросила ее на плечи.
– Спасибо тебе, Аграфена Петровна, - серьезно и грустно сказал Полковник.
– Да ладно, - отмахнулась Груня. - Свои люди, Петрович, сочтемся.
– А что же ты, Груня, все прежние песни поешь? Спела бы что-нибудь нынешнее, современное.
– Да где же они, эти песни? - удивилась Груня такой наивности, такому явному невежеству. - Где их взять? Не сочинили еще.
– И не жди, не напишут, - буркнул Полковник. - Это дело душой делается, а не… - Он махнул рукой, едва не опрокинув стакан. - Да и о чем сейчас песни писать? И - кому? Если подумать…
Груня вежливо посидела еще немного и ушла. Мы выпили «посошок».
– Что смурной?
– С сыном видался.
– Понятно, - кивнул Полковник. - Отцы и дети - это всегда больно. Тут только ждать остается, пока дети решат: за кого они - за тебя или против, за твое дело или вражье. Особенно сейчас. Мы их бросили - они подобрали. Самая пора-у ребят - душу раскрывать, к творчеству стремиться, себя искать. А их - сразу в палатку, деньги грязные пересчитывать. Какая душа устоит, особенно если за ней ничего еще нет? Страшное время. Без будущего…
Я поднялся.
– Пойду, ладо собраться, подготовиться.
– Логово искать едешь?
– Его.
– Если что, зови. Мы с Поручиком - ого!
– Не дай Бог!
Утром я заехал в контору. Передал Женьке кассеты с записями всех сделанных разговоров. Помянул в душе добрым словом шефа за этот маленький, но мощный диктофон, который работал прямо из кармана.
– К моему возвращению распечатай, ладно? В одном экземпляре. И дай шефу заверить.
– А когда вернешься, конспиратор, через полчаса, что ли? На свадьбу-то успеешь?
– Опять?
– А что? - томно вздохнула Женька. - Все хочут Женьку. В жены. Кроме тебя.
– У меня жена есть.
– Жена! Смотри, она тебя выставила, она тебя и подставит. Учти, мимо счастья прохолишь. К несчастью. - И опять, искоса, своим волшебным зеленым оком.
Женька регулярно выходит замуж. Но всякий раз не до конца.
Обычно она приходит на службу гордая и торжественно объявляет о своем очередном бракосочетании, назначает день свадьбы. Мы сбрасываемся на подарок, к назначенному часу являемся при всем параде к ней домой. Стол щедро накрыт, за столом - довольные и радостные родители. Женьки еще нет. Мы ждем, покуриваем на лестнице с папой, беседуем с мамой, иногда выпиваем на кухне по рюмке.
В белом платье, с букетом роз, с зеленым блеском глаз из-под фаты врывается наконец Женька. Одна. Без мужа.
Горячее, возмущенное, веселое объяснение: в последнюю минуту очередной муж либо оказывается женатым, либо у него - трое внебрачных детей, либо он вылетел совершенно неожиданно в «горячую точку» за пределами СНГ, либо скоропостижно подхватил корь. Женитьба расстраивается. Что же делать? Стол накрыт, расходы сделаны - не пропадать же добру! Мы вручаем Женьке подарок, выражаем свое сочувствие, желаем ей не промахнуться в следующий раз и дружно садимся за стол. Женька сияет, родители светятся. Подарок занимает ненадолго свое место на полке, а на следующий день оказывается в конторе, причем самым нужным предметом. Ведь обаятельная бестия Женька каждый раз предварительно строго наказывает: «Дорогие гости, жду вас на свадьбу в орденах и с кофемолкой в подарок (кофеваркой, антипригарной сковородой, набором стаканов, цветочных горшков, а то и просто - с совком и веником). Все эти «подарки» незамедлительно перебираются в. контору, которая все больше превращается в какой-то общий для нас дом - родной, теплый.
Женькины родители, спокойные интеллигентные люди, с удовольствием принимают эту игру, прекрасно понимая, что рано или поздно кто-то из этих гостей сыграет с их красавицей-дочерью настоящую свадьбу. К тому же они нас любят и спокойны за Женьку в ее постоянном окружении из таких головорезов - добрых молоддев, с которыми она в абсолютной безопасности в любое время, в любой ситуации.
Тем более что они могли уже однажды в этом убедиться. Прямо на «свадьбе». Мы курили на площадке, ожидая «молодых». И тут в застрявшем лифте раздался сперва испуганный визг, а затем торжествующий в предвкушении мести Женькин вопль.
Павло рывком раздвинул двери лифта, Шурик и Сева выдернули из него насильника в расстегнутых брюках, а я - Женьку в разорванном белом платье и сбитой набекрень фате, кисею которой она возбужденно, не догадываясь поправить, сдувала с глаз.
Женька тут же рванулась из моих рук к двери квартиры:
– Павло, держите его, я сейчас!
– Сама, что ли? - разочарованно проворчал ей вслед Павло. - Оставь его нам маленько.
– Щаз-з! - донеслось из квартиры, и Женька снова вылетела на площадку, размахивая огромными портновскими ножницами «зигзаг».
Теперь уже другой визг огласил подъезд. Позеленевший лицом парень бился в руках ребят и визжал как поросенок.
На шум выглянул сосед:
– Женька, кончай орать. Бабку мою напугала.
– Извини, дядь Саш. - Женька все время лихорадочно отдувала с лица мешавшую ей кисею. - Сейчас, только жениху яйца отрежу! - И, примеряясь, защелкала ножницами.
– А, - сказал сосед. - Ну-ну! Только не очень коротко режь. - И скрылся за дверью.
– Может быть, сдать его? - спросил я Севу.
– Ну да, подержат его в психушке и опять на подвиги выпустят. А нашу терапию он надолго запомнит. - И он дернул парня за штанину.
Тот вдруг обмяк, повис на руках - потерял сознание.
Павло сплюнул презрительно и швырнул его с лестницы. Прокатившись по ступенькам, тот ударился о батарею, очнувшись от удара, обхватил ее руками и зарыдал. Под ним расплылась лужа. Шурик взял у Женьки ножницы, обрезал с трофейных брюк пуговицы, располосовал штанины и бросил все, что осталось, вниз, в пролет.
Мы вымыли руки и сели за свадебный стол. Женька наконец-то догадалась сбросить фату, хлопнула рюмку и деловито спросила:
– А подарок где?…
В общем, на Женькиных свадьбах мы не скучали. А с самой Женькой - тем более.
– Евгения Семеновна, - сказал я, прощаясь. - Свадьба у тебя не последняя. Погуляем еще. А мне - край как ехать надо.
– Колесом дорога.
По пути в Никольское, где я рассчитывал разыскать какие-нибудь реальные следы Чванько, мне пришлось заехать к Коныгину, одному из первых фермеров в Подмосковье. Прохор написал о нем и о его дурацкой затее с фермерством очерк и попросил показать ему материал перед публикацией.
Едва я свернул с шоссе, покрытие стало хуже, а уж проселок откровенно пытался нас запугать тракторными колеями, залитыми грязью, глинистой водой, оплывающими откосами и ветвями деревьев, низко нависающими прямо над дорогой.
Наконец на одной из развилок я разглядел приколоченный к сосне, разбитой то ли грузовиком, то ли молнией, обрезок фанеры с косыми буквами «Ферма Коныгино» и указателем-стрелкой вроде тех, что на старых открытках пробивают алое женское сердце.
Дорога кончилась воротами, в которых стоял хозяин фермы с коротким обрезком водопроводной трубы в руке, в окружении трех кобелей-кавказцев. Серьезный арсенал.
