Душан Митана - Конец игры
— Сидел в клубе[17] с одним охламоном, жуткая тоска, — Милан махнул рукой, — так что не темни, пойдем кофе выпьем, не сидеть же мне одному…
— Не могу, старик, надо к матери, звонила…
— Кончай трепаться, лучше скажи, куда тебе хочется? В «Киев»? Аида, я все равно должен тебе кое-что рассказать. Великие дела творятся, — продолжал Милан монотонным, сонным голосом и, не ожидая ответа, двинулся в сторону гостиницы «Киев». Но Славик не испытывал никакого желания «идти на чашечку кофе». Он знал, чем это может кончиться — раньше рассвета до постели ему не добраться. Милан выглядел опасно «посвященным», а это было безошибочной приметой того, что теперь-то уж он надерется до чертиков и вскоре превратится в земана[18] с бычьей кровью. Когда был навеселе, вел себя весьма деликатно, с изысканной вежливостью и чуть заметным «аристократическим» превосходством — с напускной снисходительностью и с мягкой иронической улыбкой смотрел на людей, словно бы хотел им сказать: хотя это и ниже моего достоинства, но так и быть, посижу с вами, чтоб вы не думали, что я какой-нибудь надутый фофан. Единственная вещь, о которой он никогда и нигде не забывал деликатно упомянуть, была его голубая кровь. Да, он все-таки из другого теста, чем они. Я происхожу из старого земанского рода, скромно подчеркивал он, наша старинная усадьба еще и поныне стоит, кстати, теперь это охраняемый государством памятник. И никому даже в голову не приходило попрекать его этим, скорей напротив, среди присутствующих всегда оказывалось еще несколько земанов, что с распростертыми объятиями принимали его в свою компанию. Те, что по каким-либо причинам не причисляли себя к земанам, на его заявление о принадлежности к этому сословию откликались примерно так же, как это сделал один паренек из строительной бригады, с которым они однажды сидели до полудня в кабаке «У коня». Тот добродушно хлопнул его по спине и сказал: Корешок, хоть ты и земан, а я всего-навсего обыкновенный монтажник, иду на спор, что я на халтуре за один месячишко зашибу столько, что смогу купить тебя со всем твоим земанским добром. Твое здоровье, корешок, ты фартовый словак, по душе мне.
— Пишу сценарий, старик. Интересуешься?
— Еще спрашиваешь?..
— Киноповесть мне уже утвердили.
— Это ты для кино делаешь?
— С телевидением я завязал. Сделали меня. Ну как, берешь?
— Чего спрашиваешь? Но прежде мне должны это предложить, не понимаешь разве?
— Не плюй в душу! — Плахи возмущенно развел руками. — А я что делаю, по-твоему?
— Спасибо, старик, — засмеялся Славик. — Ты настоящий друг, я знаю. К сожалению, это зависит не только от нас двоих.
— Ты балда, ей-богу, тебе обязательно нужно меня мордой об стол. Говорю тебе, все улажено. Я поставил именно такое условие. Либо будешь делать ты, либо никто.
— Ну ладно. Вижу, ты в форме. Но нечего мне тут наворачивать.
— Не верить? Пойдем, позвоним Ячко.
— Оставим до завтра, что ты на это скажешь? Уже ведь за полночь…
— Ну и что? Ни черта! Интересует тебя этот сценарий или нет?
— Само собой, но…
— Никаких «но». Посидим, поговорим, ей-ей, они хотят тебя закадрить. Начинают омолаживать «Колибу».[19] Каждый год на этом спекается кто-нибудь из молодых режиссеров. Теперь наметили тебя. Твой черед пришел, старик. Сам господь бог тебя не спасет. Раздавим бутылочку «Бычьей крови»…[20]
Энтузиазм Плахого весьма впечатлял. Конечно, к его словам не стоит относиться слишком серьезно, но что-то в этом есть. Иван Ячко заведовал сценарным отделом на киностудии, и слухи об омоложении «Колибы» носились в воздухе уже несколько лет. Но в конце концов должен же лед тронуться?! И почему не начать именно с него? В Словакии нет ничего невозможного. Славик едва не дал себя уломать. Несколько отрезвило его упоминание о «Бычьей крови». Он не сомневался, что Плахи готов позвонить Ячко, но черт знает, чем это может кончиться. В таком состоянии Милан непредсказуем. А если хлопнет еще бутылочку «Бычьей крови» — спаси нас и помилуй!
— Уволь, старик. Не сердись, но я правда должен к матери.
— Твоя воля, — обиженно сказал Плахи. — Что ж, придется топать одному.
Ну и ну, хрен редьки не слаще. Если он и пойдет один, все равно от него не избавишься. Славик знал, что Плахи из бара притопает непременно к нему, так как он живет неподалеку от «Киева». Это была еще одна примечательная особенность Плахого. Когда он хмелел, в нем просыпалась удивительная общительность, и потому систематически на рассвете он звонил в квартиру знакомых, проживавших ближе всего к тому ночному заведению, где он в данную ночь разбавлял свою голубую кровь красным вином марки «Egri bikavér»,[21] и с этой своей снисходительной, слегка иронической усмешкой как бы говорил заспанным хозяевам (обыкновенно он наносил визит в третьем часу ночи): Хотя и ниже моего достоинства, что я пришел почтить вас своим визитом, но раз уж я здесь, так и быть, посижу с вами до утра, чтобы вы не думали, что я какой-нибудь надутый фофан. И сидел-посиживал. Аж до бела дня. И Славик еще ни разу не слышал, чтобы нашелся хоть один человек, который бы захлопнул дверь перед его носом или допустил столь же неслыханное оскорбление, как-то: отворив дверь, пошел бы досыпать и оставил бы его в одиночестве. Это было напрочь исключено. Если уж ему открывали дверь, то для любого было совершенно очевидно: ни о каком сне до утра не может быть и речи. Имелся лишь один-единственный способ избежать этого — не оказаться дома.
И Славик опять повторил:
— Не могу, старик, не сердись. Правда, надо зайти к матери. В последнее время дела у нее неважнецкие. Всю ночь там пробуду. — Последнюю фразу он бросил как бы невзначай, сонно зевая, но Плахи тотчас засек его умысел:
— Надеюсь, ты говоришь это не потому, что боишься моего визита.
— Ей-богу, ты псих, — Славик даже сделал попытку к отступлению, но Плахи, наделенный повышенной чувствительностью алкашей, уже окончательно переметнулся на другой берег.
— Может, я и псих, но не такой, чтобы еще хоть раз переступить твой порог. Между нами все кончено.
Да, безнадежно. Разумеется, он мог бы ему сказать: Если ты и вправду думаешь, что я боюсь твоего ночного визита, тогда пошли прямо ко мне, но он знал, что такое примитивное решение только подлило бы масла в огонь. Выход был один — плюнуть на него, что Славик и сделал, посылая ко всем чертям всех этих треклятых идиотов, непостижимых невротиков, настырных алкашей, всех этих сверхчувствительных психов, которые загоняют нормального человека в угол, только и жди от них чего угодно… эти ничтожества, развинченные, беспечные, ненадежные ублюдки, которых надо бы пнуть в задницу за то, что они со своей душевной хилостью и слабоволием еще и носятся, потому что это якобы отличает их от обычного плебса, их, ХУДОЖНИКОВ, земанов с бычьей кровью… он в сердцах сплюнул.
Славик было хотел, минуя бистро «Казачок», пройти через ближний пассаж к дому матери, как вдруг вспомнил, что в доме, где она жила, два дня назад случилась авария с водопроводом и жильцов снабжают водой машины-цистерны, а это значит, ее ванной в данный момент не попользуешься. У него так невыносимо зудело все тело, что он размечтался о хорошем холодном душе, и потому пошел домой.
Быстро приму душ и сразу же к ней, тут рукой подать.
4
Он неторопливо брел по улице Штура (когда он переходил перекресток перед высоткой, куранты на фасаде «Приора»[22] как раз пробили час пополуночи), и с каждым шагом росло в нем чувство безотрадного одиночества и заброшенности. Те две недели, что Гелена была в Праге, казались ему бесконечными и пустыми. Радость, которая наполнила его при мысли, что она уже завтра вернется домой и будет с ним, была такой сильной, что он стыдливо усмехнулся: Я все равно что влюбленный мальчишка, ну нормально ли после стольких лет семейной жизни мечтать о собственной жене!
На улице Чехословацкой армии со страшным воем его обогнала «скорая» с вращающимся голубым маяком-мигалкой на крыше, и он вдруг снова вспомнил о матери: возможно, она действительно нуждается в моей помощи, подумал он с каким-то тяжелым предчувствием; он вновь осознал, какую жертву она принесла, отдав им квартиру (правда, теперь мать жила уже не в той «трущобе», что пошла на снос по причине санитарного благоустройства города; получив взамен государственную квартиру в новом районе, она обменяла ее — путем сложных махинаций — на нынешнюю, в центре), лишь бы спасти его семью, которую до того времени всеми силами старалась разрушить. Злость и раздражение, часто испытываемые по отношению к матери, сменялись угрызениями совести и какой-то трогательной жалостью; и сейчас он чувствовал себя неблагодарной скотиной, предпочтя холодный душ незамедлительному визиту к матери, которая, возможно, именно сейчас переживает одну из самых тяжких минут в жизни; он убыстрил шаг.
