Сергей Абрамов - Летная погода
Хэммет огляделся кругом — на кустовую поросль, на расходящиеся лесные лужайки, на оранжевый от солнца песок дорожек.
— Чудесные у вас окраины! — воскликнул он.
— Не все, — заметил Максим. — Вспомните фильм «С легким паром».
Посмеялись.
— У однообразия вашей архитектурной новизны есть свое оправдание, — сказал Хэммет. — Вы ухитрились освободить от ада коммунальных квартир, я не подсчитывал — сколько, но, вероятно, миллионы московских жителей. Я не поклонник вашего планового хозяйства, но оно дает вам возможность бросать любые суммы на самую нужную отрасль промышленности.
— Вы и при капиталистическом строе ухитряетесь делать то же самое, — не без лукавства откликнулся Максим. — На сколько миллиардов вы подняли свой годичный военный бюджет?
— Хватит политики, Максим, — поморщилась Марина.
— Ну, будем, как американцы, за обедом говорить о погоде.
— Вы ошибаетесь, Максим, — поправил Хэммет. — О погоде за столом обычно говорят англичане. Есть тысячи тем, мадемуазель Марина. Например, искусство. Ваше искусство. Живопись. Скажем, ваш любимый художник? Называем только мировые имена.
— Начнем с вашего, Дин.
— Дали.
— Я бы назвала Врубеля. Но это, пожалуй, слишком уж старомодно. Сальватор Дали мне тоже нравится. Сознательное сочетание реального с ирреальным.
А что мне сказать, думал Максим. О чем же говорить? О работе, о жизни. О событиях вокруг него. Волнует, по-настоящему волнует, например, убийство мудрого старика-лошадника. Кого он обидел и кому помешал? Но об этом не хочет говорить даже Зоя. Тем более Марина и Хэммет, его не знавшие. А их волнует болтология под медвежатину.
— О чем задумались, Максим? — спросил Хэммет. — О своих научных исканиях?
— Я ничего не ищу, Дин. Все уже найдено.
— А выгодно это или невыгодно?
— Кому, Дин?
— Государству.
— Вы прагматик, Дин.
— Не возражаю. Вы учились у Ленина, а я у Дьюи. Был такой, может быть, знакомый вам американский философ.
— И чему же вы у него научились, Дин? Отвергать классовое строение общества и противопоставлять теории практику в американо-барышническом ее понимании?
— Не ссорьтесь, джентльмены. Не надо, — осторожно вмешалась Зоя.
— А мы и не ссоримся, — подхватил Хэммет. — Мы просто по-дружески обмениваемся философскими посылками. Дружба не противоречит разнице вероисповеданий.
— Я не религиозен, — усмехнулся Максим.
— А в церковь заходишь, — задела его Марина. — Все действующие церкви Москвы на машине объехал.
— Потому и захожу, Маринка, что хочу увидеть внутри не склад строительной тары, а памятник древнерусского быта. Только в нашей православной церкви он и сохранился. А на него иногда любопытно взглянуть.
— А я люблю церковь как художник, — сказала Марина. — И церковь преимущественно древней постройки. Ведь Василий Блаженный или кремлевские храмы потрясают именно своим внешним архитектурным обликом. А что внутри — музей или склад, или пусть даже сам патриарх служит, — уже не имеет значения. Мне важна просто архитектура, с бытом или без быта, все равно.
Хэммет молчал, ожидая паузы, чтобы вмешаться: новая тема его почему-то радовала. Спорить с Мариной никто и не собирался, и очереди своей он не упустил.
— Меня, как иностранца и квакера, в русской церкви интересует все: и архитектура и обрядность религии. Я уже не раз бывал в церкви, но только в Москве. В Загорске же, вашем религиозном центре, никогда не был и, представьте себе, не решаюсь поехать туда один. Мне нужен знающий спутник.
— Напишите в патриархию и попросите гида, — предложил Максим. — У них есть же отдел внешних сношений.
— Мне нужен не церковник, а образованный русский интеллигент. Как вы, например. Умоляю! Подарите мне часа полтора в Загорске.
Максим не отказался. Идея прогулки в Загорск ему нравилась, любил он бывать в этом старом русском городе, славном своей историей.
Глава двенадцатая
Паршин подсчитал на калькуляторе суммы, которые будут затрачены на плановую разработку опытов Максима Каринцева в течение года, записал итог на листке из блокнота и положил его в потайной карман на пиджачной подкладке. Все делалось аккуратно, с расчетом и — пока без страха. Потом так же педантично скрепил все памятные записки, прибрал на столе, запер в сейф платежные ведомости и подождал минуту, пока не раздался звонок, извещающий об окончании работы. Так поступал Паршин все двадцать лет, просиженные в кабинете с эмалированной дощечкой с надписью «Главный бухгалтер».
Домой он пошел один, ни с кем не задерживаясь и никому не сказав до свидания. Старые работники привыкли к этому издавна, а новым объясняли, что главный бухгалтер молчалив, строг, неулыбчив и что такова уж манера его общения с сослуживцами, а точнее, что никакого общения нет, кроме обязательного по службе. Начальство его уважало, ценило и не стремилось к его духовному приобщению. Зачем? Ведь на него никогда и ни от кого не поступало ни одной жалобы.
По дороге домой он тоже ни к кому не обращался, разговаривал только с кассиршами и продавцами, когда покупал что-нибудь, а покупал он немного — что понадобится к завтраку или к ужину. Исключение делалось только для коньяка: он выпивал полбутылки в день, давно привык к этому и почти не пьянел, только туманилась голова, отодвигались тайные помыслы и тревоги. А они возникали, потому что у него кроме бухгалтерии было и другое занятие. Каждый вечер, в определенный час он включал приемник и ловил не Би-би-си и не «Голос Америки», а одну известную только ему волну, чтобы услышать и расшифровать задание. А заданий не поступало. Двадцать лет приемник молчал, потому что других волн, в том числе и советских, привычных и надоевших на службе, Паршин не слушал, предпочитая для развлечения старенький телевизор «Рекорд». И все-таки давно ожидаемое задание наконец поступило, но не по забитому радиоволнами эфиру, а по обычному городскому телефону, для которого тоже был свой пароль.
Итак, пароль был сказан и задание получено: ждать. До четверга на будущей неделе, когда ученый совет института утвердит плановую разработку темы физика Каринцева. Если утвердит, зайти в первый же телефон-автомат и в названный час позвонить по номеру в Дом литераторов и попросить к телефону некоего иностранного дипломата, находящегося поблизости. В самом деле, кто станет прослушивать телефон администратора Дома литераторов? Никто, бессмысленно это. А стало быть, тому дипломату опасности нет. И ему, Паршину, тоже. Если не утвердит совет тему, не звонить и снова ждать безответно. А по утверждении регулярно сообщать о ходе работ группы Каринцева по указанным впоследствии телефонам и адресам. Личной связи с говорившим не поддерживать и не добиваться. Надо будет — она состоится.
С тех пор в сердце Паршина проник нестерпимый и неутихающий страх. Потребовалось уже не полбутылки, а побольше, чтобы заглушить его мутным, дурманящим опьянением. До сего времени он не вспоминал своего прошлого — с бабами, картами, самогоном и кровью расстрелянных. Привык жить один, безлюдно и безмолвно. Было время, с отчаянной осторожностью приводил к себе случайных женщин, стараясь при этом не попадаться никому на глаза. А сейчас и от этого отвык. Так и жил, как было приказано давним и чужим, а не институтским начальством. Жил без риска, потому что прошлое было отлично замаскировано, а если и пришлось однажды рискнуть — заставила все-таки судьба злодейка, — так все обошлось без опасных свидетелей.
Но страх пришел в ту минуту, когда он заметил одну и ту же следовавшую рядом с его автобусом «Волгу». Он даже номер ее запомнил: 45–64. Она то обгоняла автобус, по опять почему-то оказывалась рядом, соблюдая какую-то закономерность в подражании его маршруту. Когда он заметил ее по выходе из гастронома, почему-то решил: за ним следят. Почему? Он не мог понять. Кроме телефонного звонка к нему домой и его ответа из автоматной будки, когда за ним никто не следил и никто не подслушивал, в жизни его не произошло никаких перемен. И все же появилась зловещая «Волга». Быть может, придумал он себе слежку, а «Волга» — случайная, не имевшая никакого отношения к страшившему его ведомству. Так думал он, старался думать, а страх рождал новые подозрения. Он замечал и другие автомобильные номера. Казалось, за ним следили настойчиво и обдуманно, не пропуская ни одного его передвижения по городу. Он тщетно ломал голову: что подметили, до чего докопались? В своем давнем прошлом был уверен: оно забаррикадировано от всех подозрений. Если засвечен его недавний риск, непонятно — почему его не задерживают, не обыскивают, не обвиняют? Он стал запоминать и стоящие у тротуара «Волги», подозревая каждую в слежке, даже не взглянув на номер. В конце концов притерпелся: что ж поделаешь? Бежать некуда — найдут. Рассказать при следующем парольном звонке — бросят на произвол судьбы. Так бывало, он знает. А потом, где гарантия, что «Волги» эти треклятые — не бред параноидальный, рожденный манией преследования? И хотя не считал себя сумасшедшим, а все ж мыслишка эта успокаивала. Хихикал за коньячком: совсем спятил, Паршин…
