Сергей Высоцкий - Праздник перепутий
— Да ну их, Олежек! Уж коль играют, значит, кому-то нравится. Ну и пусть играют.
Иногда она просила поставить пластинку с песнями Мирей Матье или ту, где так ладно и красиво поют две испанские девицы. Название их ансамбля она никак не могла запомнить.
А вообще-то она любила классику. Любила органные концерты Баха. И здесь их вкусы совпадали. И вот эта чудна́я и даже чуть-чуть таинственная песня про реки Вавилона ей очень нравилась. Она вспоминала годы своего замужества, Анатолия, который занимался в аспирантуре и писал диссертацию о памятниках материальной культуры Вавилонского государства.
Комиссия потом приходила еще раз. Чепикова, теперь уже в одиночестве, пожаловалась на то, что Олег водит к себе молодых женщин.
— Неужели ваша Чепикова думает, что я буду ухаживать за ней? — смеялся Олег. — Вот вы, Вера Ивановна, немолодая красивая женщина. Да еще вдобавок умная! Не считаете ли вы, что я должен приударить за Чепиковой?
Вера Ивановна не считала. Она, улыбаясь, слушала Олега и только просила его:
— Вы хоть раскланивайтесь с нею, Борзунчик. Она же приведет еще двадцать две комиссии. Вас выселят и мне не с кем будет пить чай по утрам. И потом, Олег, — вы, пожалуйста, не обижайтесь на меня, старуху, — но вам бы надо сделать наконец выбор... Прошлый раз вы знакомили меня с такой прелестной блондинкой.
— А! Вам понравилась Алла? — радовался Олег. — Она мне тоже нравится, а Чепиковой — нет. Она так посмотрела на Алочку, когда мы встретились на лестнице, что бедная моя невеста, придя ко мне, расплакалась.
— Вам необходим уход, правильное питание, — говорила Борзунову Вера Ивановна.
— Вот женюсь, Вера Ивановна, все будет — и правильное питание, и уход. Но Алла отпадает. Она совсем не умеет готовить.
«Есть в нынешней молодежи что-то хорошее, — думала Вера Ивановна. — Вот какие они все рослые, красивые. И знают куда больше, чем знали мы. И радоваться умеют, и не скопидомы. А то, что музыка гремит да девчонки ходят... Ну и что? Сама-то Чепикова была молодой или такой сушеной воблой и родилась?»
— Вера Ивановна! — Олег снова стучал. — Чай готов. Такого вы еще не пили — моя новая невеста работает в Елисеевском.
Под рев каких-то западных цыган они пили чай, болтая о всяких пустяках. И Вере Ивановне было легко и свободно разговаривать с Олегом, расспрашивать его о современных художниках. Она чувствовала, что и Олегу интересно слушать о ее молодости, о том, как увлекались они, молодые девчонки, имажинистами, бегали слушать Блока. Потом осаждали концертные залы, где пел Печковский.
«А вот Володя мой никогда меня об этом не расспрашивал, — думала Вера Ивановна. — Почему? Жизнь тогда была труднее, что ли?»
— Вот когда я женюсь, — говорил часто Олег, — я, Вера Ивановна, обязательно напишу ваш портрет. Пошлю на выставку. Пресса его заметит. И напишет, что «Портрет ленинградки Веры Ивановны» работы известного художника Борзунова — гвоздь сезона!
— Когда вы женитесь, Борзунчик, — грустно отвечала ему всегда Вера Ивановна, — меня уже не будет...
В сентябре, — точнее предугадать трудно, — в Ленинграде обязательно устоятся несколько чудных солнечных дней. Стихает свежий ветер с Финского залива, прекращаются дожди, и Нева застывает между опрокинутыми в воду и размытыми легкой дымкой берегами. Особенно хорошо в это время на Каменном острове. Обязательно в будний день, обязательно утром. Если сесть на скамейку где-нибудь недалеко от легкого, холодновато-белого, словно тронутого инеем Летнего театра, то можно услышать, как с жестким шорохом падают с кленов желтые листья. Город шумит за деревьями приглушенно, только время от времени резко застонут где-то тормоза автомобиля да, словно дятел, долбит автоматический молот, забивая сваи на набережной.
Туда, на Каменный остров, поехала сегодня Вера Ивановна, радуясь неяркому солнцу, ленивому туману над Невой. Народу в трамвае было немного. Вера Ивановна удобно села и глядела на мелькавшие за окном серые, давно не крашенные дома Среднего проспекта. Потом трамвай помчался по Тучкову мосту, мимо речного вокзала, мимо больших пассажирских пароходов. Вера Ивановна с удовольствием вспомнила, как ездили они на пароходике в Петродворец. Это было в прошлом году. Тогда еще к ним на Каменный ходила Тая Викторовна, худая, всегда подтянутая, с большим узлом черных крашеных волос на затылке. Красивые, икрастые ноги, а главное — походка — сразу выдавали в ней бывшую балерину. Одевалась Тая Викторовна со вкусом, и только внимательный взгляд мог заметить, что все ее красивые вещи давным-давно перелицованы, перешиты и кое-где подштопаны. Уж это-то Вера Ивановна видела сразу. Да и не только она — все они, старые ленинградки, отводившие душу в разговорах, не слишком были заласканы жизнью. Каждая по себе знала, с каким трудом удается дотянуть от пенсии до пенсии. Но говорить об этом никто не говорил. Даже наоборот! С каким неподдельным восторгом рассказывала какая-нибудь из подруг на очередных посиделках в парке, что на днях получила письмо от дочери или сына и перевод.
— Немного, конечно. Но к моей пенсии это такая прибавка...
И в доказательство вытаскивала из сумки или обыкновенной авоськи белую коробочку с пирожными.
— Конечно, от Норда! И, конечно, самые свежие.
Это могли быть и маленькие бутерброды с сервелатом. А сервелат непременно из Елисеевского.
Все восторгались, хвалили заботливую дочку или сына, с удовольствием ели пирожные, запивая их кофе из маленьких стаканчиков.
Кофе — это была традиция. Они приносили его по очереди в большом китайском термосе, который подарила им покойница Аня Удальцова.
И Тая Викторовна приносила пирожные от Норда, — они обязательно называли Норд, а не Север, — приносила и расхваливала своего сына, который жил с нею вместе и был очень заботлив и внимателен. Но однажды Тая Викторовна не пришла к ним на скамеечку, хотя и погода стояла прекрасная и ее очередь была принести кофе. Не пришла она и в следующий раз. А когда Татьяна Константиновна Зевельт заглянула к ней домой на Староневский, то сын сказал, что Таю Викторовну удалось поселить в Дом ветеранов сцены, она очень довольна. Дом такой фешенебельный, живется там славно. И отдал Татьяне Константиновне китайский термос.
В один из дней подруги сговорились встретиться не на Каменном острове, а в парке около стадиона Кирова. Дом ветеранов был там рядом. Но Таю Викторовну они повидать не смогли. Дежурная сходила за ней, но вернулась одна:
— Тая Викторовна неважно себя чувствует. Она не сможет с вами встретиться.
Всем было грустно. Они шли по пустынным аллеям парка и молчали, стараясь не глядеть друг другу в глаза. Они хорошо понимали Таю Викторовну.
— Она ведь там не одна, — сказала после долгого молчания Вера Ивановна. — Найдет себе подруг.
Одиночество. Больше всего они боялись одиночества, одинокой старости. Потому и собирались, однажды разговорившись случайно в парке, потому и держались друг за друга. И вели нескончаемые разговоры о детях, живших своей, особой, конечно же интересной жизнью. И счастье детей было для них главным, наполняло их сердца радостью и чувством исполненного долга. Ну и что из того, что к этой радости примешиваются капельки горечи? Это ведь их горечь, горечь, которой они не делятся ни с кем, и она даже помогает им жить, чувствовать, что они еще сильны. Иначе ведь эта горечь могла отравить все последние годы их жизни. А они еще радуются жизни, радуются хорошим погожим дням, красоте осеннего парка, веселому смеху играющих детей, чудным ритмам песенки «Реки Вавилона».
Трамвай все мчался и мчался по своему маршруту, входили и выходили люди, от остановки к остановке, по мере того как трамвай приближался к кольцу, к своей конечной станции, людей становилось все меньше и меньше. Веру Ивановну утомило мелькание домов, улиц, автомашин. У нее слегка закружилась голова, и она прикрыла глаза. Ей вдруг показалось, что она, совсем молодая и легкая, едет на этом же трамвае, на тот же самый Каменный остров, на гребную базу, где ждет ее Анатолий. Они сядут на остроносую, поблескивающую коричневатыми лаковыми боками двойку и легко заскользят по невской глади...
На кольце молодая вагоновожатая, взяв свой маршрутный лист, пошла к диспетчеру, тоже молодой и симпатичной. Минуты три, — расписание позволяло, — они поболтали о каких-то своих мелких делах. О том, что в магазинах пропали хорошие колготки, что в модной парикмахерской при Октябрьской гостинице насидишься в очереди прежде чем попадешь к хорошему мастеру.
— Ну мне пора! — поднялась со стула вагоновожатая. — Теперь еще два круга — и пересменка.
Она вышла из диспетчерской и пошла к своему трамваю. И тут заметила, что во втором вагоне сидит какая-то женщина. «Заснула, что ли?» — подумала вагоновожатая.
— Гражданка! — тронула она за плечо седенькую, аккуратную старушку в шляпе из черной соломки. — Гражданка, мы уже давно приехали!
