Ольга Некрасова - Платит последний
…Почесывая за мягким собачьим ухом, Василий Лукич думал, что тринадцать лет прожил с зятем под одной крышей, а родственных чувств к нему не возникло. Как были на «вы», так и остались. А главное, за эти тринадцать лет, хорошо усвоив, что зять — середнячок и пороха не выдумает, он так и не понял, на что способен этот середнячок с его не по уму доставшимся самолюбием.
Джой сунул нос ему под мышку и так умер.
Я ТЕПЕРЬ БУДУ ЗДЕСЬ ЖИТЬ
Лидия обмерла и приготовилась давать. Зрелым женщинам это знакомо. На улице холодно, а здесь тепло; нет денег на такси, да и дома нас не очень-то ждут; партнер не то чтобы любим, но и не противен — в общем, даем или скандалим? Даем. Мужу пьяному давали, чтобы скорее отстал, и почему не дать приятному человеку.
Рука Ивашникова шарила у нее за пазухой. Так, убедился, что лифчик открытый, дальше… Нравятся? Как дыньки, ничуть не вялые. Хорошо. Это у тебя просто здорово получается, Колька Ивашников, я думала так перетерпеть, в фоновом режиме, а ты…
Вадим. Полусуток не прошло, как они отомстили Парамонову на супружеской кровати. Уф-ф, будто ведро холодной воды. Не когда мстили, а сейчас. Аж жутко. Как будто с одним лежишь, а другой держит свечку.
Неделикатный ты стал, Колька Ивашников. Так… Так, а что теперь будешь делать, одной-то рукой?
Ивашников резко свернул на какую-то петляющую дорогу. Слева пустырь, справа ТЭЦ, гигантские трубы в полосочку. Будем, значит, среди труб. До дому, значит, не дотерпели.
Что же это творится?! Эй! Наверху! Не так быстро.
Да, каждый день я с «Кэафри».
Между прочим, трусики были за пятьдесят франков, куплены в Париже… Ну куда ты, чувствуешь же, что я не готова. Мне же больно, идол!
Лидии стало даже интересно, чем он там орудует. Как милицейской дубинкой. Она протянула руку, взяла Ивашникова, горячего, замершего от ее прикосновения, и сердце оборвалось от нежности, которая, оказывается, не делась никуда. Это была специально законсервированная для Ивашникова нежность. Кровь хлынула в низ живота, Лидия почувствовала, как раскрывается навстречу Кольке, и потянула его в себя, еще, и никакая не дубинка, совпадение полное, как он хочет, хочет, хо-очет, только бы не спешил, а то все испортит…
Приперся Вадим со своей свечкой, и у нее перехватило дыхание, так вдруг стало больно. И во рту солоно, похоже, она до крови прикусила губу, но совсем этого не чувствовала.
Коленька, взмолилась про себя Лидия, я уже твоя, но дай мне пережить. Ну не могу я скакать из постели в постель. Все-таки я его любила. Я его, негодяя, и сейчас, может быть, люблю.
Колька ворочался в ней с какою-то потрясшей Лидию обстоятельностью. Поселялся. Она готова была поклясться, что Ивашников ощутил ее спазм и продолжает не потому, что ему по-мужицки приспичило. Он очень нежно продолжал. Он разглаживал боль, и Лидии опять стало хорошо.
И опять она вспомнила о Вадиме.
Близость превратилась в медицинскую процедуру; ей казалось, что сейчас в ней, внутри, зазвякают инструменты. Иногда становилось больнее, хотя в основном ничего, терпимо.
— Прекрати, — решительно сказала Лидия. — Ты же чувствуешь, что я не могу.
— Нельзя, это надо переломить, — прошептал Ивашников, слизывая кровь с ее губ.
Когда он стал фонтанировать, Лидия поняла, что у нее могло бы получиться. Дьявол хотя и не изгнан, однако посрамлен, а остальное дело времени.
— Ну вот, — сказала она, — изобразили звездочку на фюзеляже.
— Это не считается, — ответил Ивашников.
Кусками, как будто перебирая фотокарточки, она осознала, что лежит на сиденье с откинутой спинкой; за стеклом как великанская папироса дымит подсвеченная лампочками труба; отвернувшись, копается в бардачке стоящий на коленях Ивашников, его заголенные безволосые бедра молочно светятся в темноте.
Чем-то Колька зашуршал — ага, бумажные салфетки, и с этими салфетками он полез ее вытирать. Ни одному из ее мужчин это в голову не приходило. Облегчатся и сразу делают вид, что они тут ни при чем. Лидия не могла решить, нравятся ей Колькины старания или, может быть, не нравятся совершенно. На всякий случай она хотела сказать, чтобы он прекратил. Но тут по невидимой для нее близкой дороге пронеслось что-то большое и ревущее, и свет фар упал на Колькино лицо.
Лицо у него было блаженное, как у дошкольника на елке.
…Когда Ивашников стал разворачиваться у Триумфальной арки, Лидия больше не сомневалась: он везет ее домой. Ну да, на старую квартиру. Хотя знал, что они переехали на площадь Курчатова, был там в гостях. А папы тогда не было дома, так что Колька вполне мог решить, что папа так и живет здесь, на Кутузовском. Значит, к папе везет. Спасибо, что не к мужу.
Она подумала, что ведь ничегошеньки не знает о нынешнем Ивашникове. Ну, бросила его жена, давно. Может, успела вернуться. Или Колька успел пережениться. Вот почему он полез к ней в машине: ему больше негде, дома жена. Полез, нарисовал свою звездочку на фюзеляже, а теперь возвращает ее, Лидию, по принадлежности.
— Спасибо за все, — сказала Лидия, — и с наступающими тебя ноябрьскими праздниками. Останови здесь, дальше я сама.
— Куда ты сама? У тебя ключей нет, — с непонятным намеком ответил Ивашников, а Лидия сказала:
— Ничего, я позвоню в дверь.
— Так и хозяев нет дома, — крутя баранку, заметил Ивашников. — Не приехали еще. Сейчас приедут.
Он свернул к дому, въехал во двор и остановился у подъезда, знакомого Лидии до трещин в ступенях.
— Теперь приехали. А вот тебе ключи.
Ключи были незнакомые и вообще не похожие на обычные ключи, но Лидия поняла, что они от ее старой квартиры.
— Иди, хозяйка, — сказал он, — сообрази там что надо по домашности. А я машину отгоню.
Как во сне Лидия выбралась из машины, хотела взять сумку и чемодан — Ивашников не позволил — и побрела к подъезду.
— Там домофон, магнитный ключик на связке, — крикнул вслед ей Колька, хлопнул дверцей и отъехал. Стоянка была тут же, во дворе.
Лидия разобралась с домофоном, потянула на себя туго подавшуюся стальную дверь, вошла и подъезда своего не узнала. Отремонтировали подъезд, и, главное, по запаху чувствовалось, что сюда больше не забегают с проспекта распить и помочиться. За дверцей у лифта, где раньше хранились уборщицыны ведра-тряпки, обнаружилась чистая комнатка, в ней сидел молодой человек при галстуке.
— Я в шестнадцатую, к Ивашникову, — сказала Лидия.
— Его нет, — сообщил молодой человек и, чтобы показать службу, сделал движение, как будто собирается тащить и не пущать.
— Он сейчас придет, — успокоила бдительного стража Лидия и с гордостью добавила: — А я пока соображу что надо по домашности. Я теперь буду здесь жить.
Новым было все. От номерной таблички на двери и самой двери, бронированной, с тройными сейфовыми запорами, до планировки. Лидия прилегла на кожаный диван, головой в бывшей столовой, ногами в бывшей кухне. Стена меж ними исчезла; кухонные причиндалы скрывались за стойкой, как в баре. Что касается причиндалов — да. Было на что посмотреть. Кремовая эмаль и нержавейка. Полки буковые. Вытяжка — само собой. Машина стиральная, машина посудомоечная, печка СВЧ, плита, о которой Лидия понятия не имела, как она называется и как с ней управляться.
В другие комнаты она только заглянула. Кабинет остался кабинетом, а ее и отцову спальню соединили, и Колькина полуторная кровать терялась в просторах.
Лидия чувствовала себя обманутой.
В прихожей коротко тилиликнуло — ага, домофон, Колька идет. Дверь она не закрывала, рассудив, что едва ли Колька носит с собой два комплекта ключей.
Он вошел и по ее лицу понял все.
— Ничего, Лида, переделаем, как было. Я же только месяц назад вселился.
— А я успела навоображать, — призналась Лидия. — Думала, ты тот новый русский, который купил у папы квартиру.
— Нет, я только месяц назад. Все сделаем как раньше, — повторил Колька. — Давай ужинать, я с утра ничего не ел.
— Я даже чайник не могла поставить. Не знаю, как подступиться к твоей плите, — пожаловалась Лидия.
Колька поднял ее с дивана и стал показывать, как что включается и где что лежит. Он обстоятельно все показывал, как будто сдавал дежурство, а когда Лидия устала и начала путаться, отвел ее в ванную.
С ума сойти, какая это была ванная. С черным кафелем, хрустальными светильниками, позолоченными кранами и ненужной мраморной ступенькой, ведущей в джакузи. Лидия побежала глазами по стеклянной полочке. Женщины у Кольки не было, это точно. Ванная — как вспаханная полоса на границе: пройдешь один раз и уже наследила. Забытой шпилькой, волосом на расческе, запахом… Нет, следов никаких.
Она чмокнула Кольку в губы. От него пахло деньгами — хорошо ухоженным и, в общем, безразличным ей мужчиной. Но сквозь дорогой парфюм тенью пробивался прежний Колькин запах, от которого Лидия пьянела. Да, кобелем. Тогда Лидия не понимала этого, а сейчас могла сказать себе точно и без эвфемизмов. Кому не нравится, могут ходить на Борю Моисеева. И еще он пах уверенностью — уверенность тоже пахнет. И немного отцом.
