Елена Арсеньева - Дневник ведьмы
Вчера так и стелилась перед ним: сразу увидела, что он пришел в отвратительном настроении, а когда он зол, то молчалив. Мне же его молчание ни к чему, я и так молчу с утра до ночи. Нужно было его разговорить, вот я и старалась. Наконец, после стаканчика-другого ратафьи, которую я делаю не просто на «воде жизни»[15], как все, а с добавлением доброй толики коньяку, он немного отошел, подобрел, и язык у него развязался. Каково же было мое изумление, когда я узнала причину его дурного настроения! Во всем оказалась повинна все та же русская девка! Вчера утром, когда я наблюдала ее любезничающей с двумя дураками, Жоффреем и Атлетом, Багарёр заметил ее на дороге в Нуайер. Она что-то быстро писала на клочке бумаги. Осматривала окрестные поля – и писала!
Очень занятно… Какого черта она могла писать, глядя на поля? Описывала их красоты? А что в них есть такого, чего нет в любых других полях?! Велика невидаль, бургундские поля!
Нет, тут что-то другое кроется. Что-то другое… Вот и Багарёр такого же мнения.
– Неспроста все это, – бурчал он. – Помнишь, ma tante, того человека на велосипеде… ну которого потом мертвым нашли… – Тут Багарёр бросил острый взгляд в мою сторону, и я снова подумала, что он не столь безобиден, каким его принято считать. – Тот велосипедист ведь тоже все время что-то писал. Ну и доездился, дописался. Как бы и эта… не добегалась. Какого черта она пишет? Может быть, она журналистка?
– Она русская, – сказала я насмешливо. – Ты можешь себе представить русскую женщину, которая занимается журналистикой? Там же такими вещами занимаются только мужчины в серых или черных костюмах, члены коммунистической партии. Каждое слово многократно проверяется партийным комитетом. Все должно быть идеологически выдержано. Что я, не знала русских в войну в Résistance? Да они слово лишнее о своей стране сказать боялись, им всюду чудились агенты империализма. Они тоже были идейно выдержаны. А какая идейная выдержка в голоногой шлюхе с подпрыгивающими грудями?
Глаза Багарёра на миг замаслились, и я пожалела, что придала его мыслям ненужное направление. Но тут же он снова стал угрюм, повторил упрямо:
– Все это неспроста. Неспроста она так бегает – и пишет. Я должен узнать, что тут кроется. Конечно, просто так к ней не подойдешь и не спросишь. С другой русской, как ее там, Марин, которая снимает дом Брюнов, я тоже незнаком. Я вот что сделаю: спрошу Жоффрея.
– Une bonne idée! – одобрила я. – Хорошая мысль! Они вроде бы добрые знакомые…
– Тогда я зайду к Жоффрею, – сказал Багарёр, с некоторым усилием вставая и морщась (все же целыми днями сидеть за рулем трактора – силы и крепости ногам не прибавляет). – Ну и постараюсь расспросить его как бы невзначай.
Он кивнул мне, поставил стакан и направился было к двери. Но притормозил на пороге:
– Помнишь ту статейку, которую я тебе приносил на днях?
– Ничего себе, на днях! – усмехнулась я. – Ты ведь говоришь о той статье про использование наемных эмигрантов из африканских стран для работы на бургундских полях и виноградниках? Да ведь не меньше месяца миновало с тех пор, как ты мне ее дал!
– Какая разница, – нетерпеливо отмахнулся мой племянник. – Главное, ты помнишь, о чем там шла речь?
– Ну да, – кивнула я. – Фермерам не хватает наемных рабочих, они с удовольствием брали бы черных, им ведь платить можно меньше… А городские журналисты подняли шум, дескать, похоже на возрождение рабства и все такое. Но в наших– то краях нет никого из наемных, чего ты так забеспокоился?
Ох как завиляли вдруг его глаза… Я почему-то с детства называла их оловянными (конечно, про себя, не дай бог Багарёру что-то такое услышать, он мигом оправдает свое детское прозвище).
Что случилось? – насторожилась я. Что и говорить, мой нюх на такие дела не притупился с годами. Как говорится, vieux boeuf-sillon droit[16]. – Ты во что-то такое замешан?
– Ну, мы вели переговоры с одним человеком… – пробурчал Багарёр. – Я был не прочь поставить на будущее лето на окраине моего леса модуль и поселить там полсотни крепких черных парней-нелегалов. Они вкалывают, как кони!
– Куда тебе столько? – засмеялась я. – Или внаем окрестным фермерам собирался сдавать?
Глаза племянничка снова вильнули, и я поняла, что опять угадала.
– И ты боишься, что кто-то пронюхал про твои планы и подослал русскую девку, чтобы она раздула кампанию в международной прессе о том, что французы готовы возродить времена рабства? – прищурилась я. – Похоже на криминальный сериал. Хотя очень может быть, что похоже также и на правду. Сходи, сходи к Жоффрею, да поскорей. Хотя, если дело обстоит именно так, вряд ли он что-то точно знает.
Багарёр мрачно кивнул и ушел, а я вдруг почувствовала желание вернуться к своему старому дневнику. Ну уж если у меня нет дневника Николь, перечту хотя бы свои старые записи. Но тут вспомнила, что все уничтожено…
Пришлось для развлечения хотя бы записать события дня. И вот что заметила сейчас: если вначале, когда мое перо только зацарапало по бумаге, я писала и впрямь comme un chat, то сейчас почерк окреп, рука разработалась, строки получаются очень аккуратные, почти как раньше.
Однако быстро же восстанавливаются забытые навыки даже при самой малой тренировке!
Интересное наблюдение… Кто знает, может быть, мне удалось бы точно так же быстро восстановить и некоторые другие мои навыки, пока прочно забытые?
Да, я о них забыла, но ведь никогда не знаешь, что может понадобиться вспомнить…
Конец августа, Мулян, Бургундия
Жизнь порой горазда на такие открытия, что можно только диву даваться. Ставит все с ног на голову, опрокидывает вверх тормашками представления уж настолько устоявшиеся, что, можно сказать, они были впитаны с материнским молоком. Вот, к примеру, плющ. Романтичнейшая штука! Ограда, увитая плющом… плющ струится по стене замка… принц, цепляясь за плети плюща, влез в башню, где томится прекрасная принцесса… Краси-и-иво!
И очень вредно для ограды, для замка и для башни. Плющ – он ведь не просто так стелется, ползет и вьется. Он цепляется за стены, просто-таки вгрызается в них своими крохотными побегами-шупальцами – и начинает для собственной жизни высасывать из них влагу. Всякая стена либо оштукатурена, либо скреплена цементным раствором. Во всяком цементе есть влага. Сколько ее там – вопрос другой. Видимо, плющу хватает. Он, получается, неприхотлив, хоть и алчен. Под разрушительным действием малюсеньких щупалец крошится цемент, отваливается штукатурка, из пазов выпадают мелкие камушки, большие расшатываются… Нет, серьезно, оказывается, плющ – страшное существо! Может быть, чтобы обрушить дом, ему нужно ОЧЕНЬ много времени, но изуродовать любое здание, облупив его и заставив штукатурку обвалиться, – ему раз плюнуть.
Алёна не поверила, когда Марина поведала ей жуткую историю о плюще-разрушителе. Тогда она подвела Алёну к стене дома и оторвала одну красивую темно-зеленую плеть. Отодралась только макушечка: прочая часть плети вцепилась в камень мертво. С трудом поддели ее и оторвали по кусочкам. Стали видны хищные щупальца – и разрушенная, отслоившаяся штукатурка. Из пазов посыпались мелкие камешки – там, в глубине, цемент уже превратился в труху.
– Впечатляет? – спросила Марина.
– Впечатляет… – покачала головой Алёна.
С тех пор очистка стен дома и ограды от плюща превратилась в ее ежедневную обязанность гостьи. Очень приятную, кстати. В ее труде что-то было этакое… основательное. А она любила основательный труд. Крылечко там выложить, плющ вековой ободрать во имя сохранения раритетного мулянского домика… Звучит гордо!
Впрочем, особенно предаваться монументальному труду времени не было. Марина готовилась к экзаменам, которые ей предстояло сдавать уже в сентябре, и Алёна почти все свободное время занималась с девчонками. Занятие состояло в чтении русской классической литературы (сказок), в рисовании бесконечных собак, коров и лошадей, которых девчонки потом с упоением раскрашивали, а также в прогулках по Муляну. Каждый день ходили кормить коз на так называемую нижнюю дорогу. Она была непроезжая, упиралась в старую, заброшенную давным-давно мельницу, и красота там царила просто какая-то неправдоподобная. Не хочется говорить банальности, но ей-ей, так и казалось, что из зарослей (увитых, к слову, плющом!) вот-вот выглянет Белоснежка (по-французски Blanche Neige, Белый Снег) в сопровождении всех своих семи гномов…
Кстати, не стоит думать, будто козы умирали от голода. Они были вполне сытенькие, весьма упитанные и паслись на обширной лужайке. Кругом в изобилии валялись яблоки-паданцы, но им было куда приятней брать клевер и календулу из рук восторженных девчонок. Очень нравилось им ласковое обхождение и выкрики:
– Козы! – именно так, с ударением на последнем слове: Лиза отдавала дань своему французскому происхождению. – Вы ешьте, ешьте, пожалуйста! За маму, за папу…
