Сергей Устинов - Все кошки смертны, или Неодолимое желание
Слух постепенно возвращался ко мне, но Иван Палыч снова приложил усилия, чтобы я об этом пожалел.
― Шахова? ― переспросил он. ― Играла, например, в «Горе от ума», причем главную роль. Ну, вы же проходили, в восьмом классе, должны помнить: Софья, дочка старика Фамусова. В школе нам пытаются преподать, во-первых, догматический, во-вторых, чопорный подход к трактовке ее образа. А ведь ее неудержимое стремление к промискуитету не спрячешь, как ни старайся, даже в классической версии. Молчалин, Репетилов, Скалозуб ― да она ни одних штанов мимо не пропускает, так и норовит в них залезть, а эти похотливые господа с удовольствием пользуются… И играла, надо признать, великолепно! Этакого кокетливого игривого подростка, маленькую Лолиту, меняющую партнеров как перчатки. Кстати, если не забыли, Лолиточка ведь и у Набокова тоже оказывается давным-давно оттрахана, и не раз, каким-то бесчувственным сверстником! А Чацкий ― это своего рода Гумберт Гумберт девятнадцатого века. Умный, тонкий и страстный. Он единственный среди мужских персонажей комедии желает не просто банального секса с Софьей где-нибудь в задних комнатах с задранным впопыхах кринолином. О, он мечтает о сладости дефлорации, о нежной девственной плеве, которую строго воспитанная дворянская дочь после многих метаний наконец стыдливо отдает в его трепещущие руки!
Тут Иван Палыч слегка запнулся. Думаю, как и я, зримо представив этот с физиологической точки зрения трудно осуществимый процесс. Но тут же отбросил прочь сомнения и вновь устремился на штурм всех чопорных и догматических подходов:
― В этом-то его мало кем понятая трагедия. Софья, если мне память не изменяет, отдается у нас Чацкому в конце второго акта. Отдается походя, вульгарно, на ломберном столике. И тут наконец ему открывается, что она всего лишь обычная, говоря современным языком, пэтэушница, давным-давно разменявшая невинность на бутылку, извините, бормотухи. Он шокирован, он едва не сходит с ума, он просто не может больше находиться в этом насквозь развращенном, потерявшем всякий стыд обществе! Вот отсюда его знаменитое «пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок»!
Худрук на мгновение умолк, но оказалось, только для того, чтобы снова набрать воздух в легкие.
― Мы на школьные каникулы подготовили специальную программу ― для тех, кому больше шестнадцати, ― продолжил он с энтузиазмом. ― Приходите сами и детей приводите. Кроме «Горя от ума» у нас в планах…
Я с ужасом понял, что сейчас снова услышу нечто такое, что навсегда подорвет остатки моего и так не слишком глубокого уважения к классике, и быстро задал новый вопрос:
― А она, эта Нинель, пришла к вам на работу одна?
― Естественно! ― пожал плечами режиссер. ― Силком ее никто не тащил!
― Нет, в том смысле, не приводила ли она с собой других… э… юных дарований?
― Да нет же, говорят вам, все наоборот! ― досадливо пробурчал Иван Палыч. ― Ушла ― и увела лучшие кадры!
Минут через пять, расставшись наконец с худруком, продолжающим брюзжать насчет нынешней избыточно коммерциализированной актерской поросли, я выбрался на свежий воздух. Возле служебного входа отдохновенно курил один из давешних драматургов-пальмоносцев, тот, что с астматической одышкой. Свои круглые очочки он задрал на лоб и теперь подслеповато щурился на меня без всякого интереса во взоре. Я тоже вытащил сигарету и, притормозив возле него, вздохнул:
― Бедный Виллик!
― Да бросьте, ― пренебрежительно откликнулся драматург. ― Никто даже не знает толком, был он на самом деле или нет. Вполне возможно, писали такие же, как мы, «негры».
― И как «неграм» нынче платят, сдельно? ― поинтересовался я на прощание уже из чистого любопытства.
― Мы на твердой ставке, ― гордо сообщил он, ловким щелчком отправляя окурок в мусорный бак. При этом очки, словно только ждали этого сигнала вернуться к работе, сами собой слетели у него со лба на нос.
Отъезжая от театра, я размышлял над тем, что нам-то как раз платят сдельно ― если вообще платят. И хотя лично у меня как рядового потребителя сегодня имелся уже определенный передоз высокого искусства, дело требовало, чтобы я перед дальней дорогой притормозил еще и возле воскового музея ― авось повезет повидать самую старшую из сестричек.
Повезти-то повезло. Только лучше б меня эта радость обошла стороной.
Алису Шахову-Навруцкую я действительно застал на месте. Но можно смело считать, что тем удачи на данном направлении и ограничились.
Мой наступательный порыв имел все шансы захлебнуться еще в самом начале ― буквально на входе в это культурно-просветительское учреждение, охраняемое почему-то не менее сурово, чем блокпост на вражеской территории. Тяжелая музейная дверь мореного дуба с бронзовыми позументами открылась под моим немалым усилием, и я оказался в прохладном мраморном холле. Тут же ко мне с разных сторон бросились сразу два секьюрити ― один устрашающего вида гамадрил в форме частного охранного предприятия, а другой мелкий и весь какой-то зализанный в штатском. Но по выражению острой морды с глазами фокстерьера во время лисьего гона видно, что тоже охотничьей породы.
― Куда?! Назад! ― орал первый, наседая и при этом норовя толкнуть меня в грудь длинными обезьяньими лапами. ― Читать не умеешь?
― К сожалению, у нас закрыто, сегодня выходной день, ― тихо подвывал в унисон ему фокстерьерчик, также по мере сил оттирая меня обратно к двери. — Приходите в другой раз.
― Мне нужна Шахова, ― сообщил я, слегка ошарашенный этим налетом.
Эффект был столь же неожиданным, сколь и впечатляющим: оба застыли, да так, что, войди я в музей восковых фигур именно в сей момент, с легкостью принял бы их за начало экспозиции.
Первым опомнился зализанный. Его мордочка в мгновение ока переменилась кардинальным образом, из агрессивно-заостренной сделалась уважительно-внимательной. Будто вместо бродячей кошки фокстерьер обнаружил перед собой соседского бульдога.
― Ах, извините, ― совершенно иным тоном залебезил он. ― Что ж вы сразу не сказали, что к Алисе Игоревне?
С этими словами он нырнул куда-то под расположенную рядом с дверью конторку, а вынырнул уже с телефонной трубкой.
― Как прикажете вас представить?
А действительно, как?
Почему-то меньше всего меня грело сейчас представляться тем, что я есть на самом деле, ― частным сыщиком. Во всяком случае, этим двум вертухаям. Можно было соврать что-нибудь возвышенное, вроде того, что я приезжий искусствовед. А еще лучше — инспектор пожнадзора.
Подобный метод хорош, если вы и дальше хотя бы какое-то время собираетесь придерживаться этой роли. Я же в данном случае совершенно не предполагал начинать отношения с грубого вранья. Пауза тем временем затягивалась, фокстерьер уже опять стал хищно заостряться мордой в мою сторону, а краем глаза мне было заметно, что и гамадрил корявит на меня пасть как на еще не съеденный банан.
― Я знакомый ее покойного батюшки, Игоря Ивановича Шахова.
Отпустило.
Расслабился гамадрил. Притупился лицом зализанный. Потявкав что-то в полуприкрытую ладонью трубку, он почтительно выслушал ответ и от избыточной любезности не просто повернул голову, а как-то весь завернулся в мою сторону немыслимым штопором:
― Вот сюда, пожалуйста. Алиса Игоревна ждет вас в третьем зале, да вы сами увидите.
До сей поры мне, грешному, не доводилось бывать в музеях восковых фигур. Место это моему незамутненному воображению представлялось чем-то вроде собрания витринных манекенов, лицам которых придано некоторое сходство с известными историческими персонажами. Но то, что я увидел, пройдя через стальную почему-то дверь, отделяющую холл от собственно музейных залов, боюсь, способно было смутить и самого искушенного зрителя.
Уже с первых шагов обнаружилось, что экспозиция носит вполне выраженный и при этом довольно однобокий с исторической точки зрения характер. С другой стороны, следовало отдать должное их создателям: все фигуры были выполнены с такой степенью достоверности, что у неподготовленного посетителя вроде меня волосы вставали дыбом. Да и само содержание композиций весьма подобной реакции способствовало: у вашего покорного слуги сложилось стойкое убеждение, что его занесло в музей истории разврата.
У меня не было времени на ходу внимательно знакомиться с экспонатами. Но уже в первом зале в глаза бросилась скульптурная группа, очень правдоподобно изображающая античного императора Калигулу в тигриной шкуре. Посредством толстенного удава, игравшего, по-видимому, у древних римлян роль современного вибратора, сладострастно скалясь, он то ли насиловал, то ли (черт их разберет!) уестествлял по взаимному согласию патрицианку в почти ничего не прикрывающей изодранной в клочья тунике.
Следующий раздел был посвящен более поздним временам. На переднем плане имел место, согласно пояснительной табличке, «первый содомический опыт будущего знаменитого писателя, основателя садизма Донасьена Альфонса-Франсуа графа де Сада (1740–1814)». Описывать я его, пожалуй, постесняюсь.
