Лидия Ульянова - Размах крыльев ангела
– Про природу я люблю, – нерешительно и мечтательно вымолвила Гавриловна, неуверенно добавила:—Так я же говорю, может, он и не работает.
– Попробовать нужно. Что «Филипсу» за шесть лет сделается?
Маша деловито воткнула штепсель в розетку, сняла прикрывающую экран салфетку. Нажала на кнопку включения.
«Филипсу» действительно ничего не сделалось за шесть долгих, одиноких старушечьих лет. Экран засветился чистым голубым светом, телевизор довольно зашипел. Покопавшись под тумбочкой, Маша выудила пыльный антенный хвостик, ввернула его в гнездо, и на экране возникла четкая картинка. Про животных и природу не было ничего, и Маша остановилась на сериале, который видела еще в Питере. Добротное, жизнеутверждающее «мыло» без всяких признаков похабства, о тяжелой судьбе аргентинской крестьянки. Маша коротенько объяснила, кто есть кто в душераздирающей драме, и вручила Гавриловне обнаруженный около телевизора пульт. Как выяснилось, пультом старуха пользоваться умела. Хм!
Разумеется, Бешеный Муж, узнав, что дважды в день жена мотается в соседнюю деревню делать уколы никому не нужной дремучей старухе, впал в очередное неистовство. Узнал он об этом, кстати, только на третий день, но бушевал в этот раз как-то неубедительно. Почувствовал, видно, что Маша на сей раз готова дать отпор. Она так сразу и заявила:
– Ездила и ездить буду. А ты бы больше дома бывал, так знал бы, чем жена занимается. Что мне, одной куковать с утра да вечера? Я весь дом перемыла, обед у меня готов, а в домработницы я не нанималась. И вообще, ты печку делать собираешься?
То ли Македонский обалдел от неожиданности, услышав, что жена весь день может делать в его отсутствие что ей вздумается, то ли возымело действие гневное Машино упоминание про печку, но он не стал в этот раз вскрывать себе вены и даже душить Машу не пытался. Только плюнул зло и в очередной раз принялся расписывать замученную с верным человеком тему.
Маша спросила с нескрываемой издевкой:
– Что, видно, очень мутная? Каждый день помешивать приходится, чтобы не осела?
– Чтобы что не осела? – не понял Македонский.
– Муть, – бросила Мария прямо в лицо.
Совершенно распоясалась! Повернулась и ушла во двор.
К Гавриловне Маша за эти дни прикипела. Маленькая, старенькая, совершенно одинокая, она абсолютно ничем не была похожа не Машину бабушку, но ежедневно о ней напоминала, так же стойко переносила тяготы жизни, не озлобилась и, несмотря на годы, сохранила живой и острый ум.
Воспитывалась Гавриловна в семье истовых староверов, в школу не ходила, оттого и сохранила во многом трогательно наивные взгляды на окружающий мир, предметы и явления. Читать она училась по церковным книгам, поэтому одна из немногих помнила наизусть тексты старых молитв. На почве правильности чтения очень часто ссорилась с дружком своим, Зининым свекром, отстаивающим собственный вариант чтения. «Новоосвященные» книги оба они презирали, а старые в большинстве своем пришли в негодность или сгинули. После одной из таких ссор, произошедших аккурат между Машиными визитами, Гавриловна долго и сердечно жаловалась Маше на старика Никодима.
Маша еле сдерживала улыбку, не в силах понять, как два старых человека могут серьезно рассориться из-за единственного верного слова, но согласно кивала и поддакивала, чтобы пуще не расстраивать Гавриловну.
В чужой избе Мария освоилась достаточно быстро, готовила старухе обед на кухне, и даже кормила кур. И строго помнила все то, о чем рассказывал ей Степаныч, старалась соблюдать правила. Пила чай только из «мирской» чашки с «мирской» ложкой, а больше старалась ничего не есть, чтобы не путаться в гостевой и хозяйской посуде. Сахара к чаю не просила – все равно его у Гавриловны отродясь не водилось, бесовского зелья.
Гавриловна решительно и бесповоротно шла на поправку, рана хорошо затягивалась, а Маша все равно, приезжая за молоком, заходила ее проведать.
В один из таких дней стояла Маша на высоком Зинином крыльце в ожидании молока, как вдруг навстречу ей из избы вышел сам Никодим – крупный, костлявый старик, с окладистой бородой, в черных брюках и черной рубашке. Никодима Маша боялась, даже никогда прежде не видя, по рассказам, попятилась с крыльца.
– Не упади смотри, – густо пробасил Никодим и добавил:—Ты, что ли, Нюсю мою растлеваешь?
Спросил строго, буравя острыми темными глазками из-под кустистых бровей.
Какую Нюсю? Маша никакой Нюси здесь не знала, только в Лошках, но ту растлевать было уже бессмысленно.
– Какую Нюсю? – тоненько пропищала Мария.
– Гавриловну. Лечиться вот ее заставила…
Машка робко, осторожно взглянула на старика, показалось, что он не сердится вовсе, веселится.
– Ты что же, не знаешь, что ее Анной зовут? – Дед зычно рассмеялся. – Как же ты ее лечила-то без имени?
– Ох, вот безобразие! – звонко рассмеялась Маша в ответ. – Общаюсь с человеком, а имени не спросила, Гавриловна и Гавриловна… А вы сами что, против лечения? Вот отняли бы руку вашей Нюсе. Фармакология семимильными шагами вперед идет, а они тут подорожник с хлебом! Мракобесие, одним словом.
– Ладно-ладно, – примирительно перебил Никодим, – ты молодец. Спасибо тебе за Нюсю. Только зачем ты ее телевизор смотреть заставила?
– Я заставила? А если даже и заставила, что такого? Вот вы в семье живете, дети кругом, внуки, а ей словом перекинуться не с кем. Мало того что живет как сыч, так должна весь день житие читать, да? Так и свихнуться недолго…
На крыльцо выбежала Зинаида с пластиковой бутылкой молока, замахала на Машу руками:
– Замолчи, Маша, прошу тебя. Пожалуйста, замолчи.
Испугалась, что старик прогневается, погонит Марию со двора. Но Никодим только односложно велел приказным тоном:
– Меду ей дай.
И скрылся в избе.
Будто самодержец всероссийский орден на грудь пожаловал.
Зина, сунув Маше в руки молочную бутылку, побежала следом, выскочила с банкой меда, услужливо протянула Маше, чуть ли не кланяясь в пояс.
«Да, в такой семье не забалуешь, – подумала Маша, ставя в рюкзачок бутылку с молоком и литровую банку желтого, тягучего и прозрачного, словно янтарь, меда, – этот покруче Македонского будет, моему еще учиться и учиться».
Глава 7. Незабудка
Занятая лечением Гавриловны, Маша как-то совершенно упустила из виду Степаныча. Вспомнила о нем где-то через неделю, завидев копошащуюся в куче отбросов Незабудку. Незабудка с упоением и жадностью рыла лапами пластиковый пакет, пытаясь добраться до содержимого.
– Незабудка, – позвала Мария, – Незабудка! Что ты здесь делаешь? Разве приличная собака роется в помойке?
Грязная Незабудка лениво оторвалась от своего занятия, подняла голову и, признав, слабо вильнула хвостом. Хозяина ее нигде поблизости не наблюдалось.
– Иди-ка ко мне, домой тебя отведу. Что ж тебя Степаныч одну кинул? Опять ругаться будут.
Незабудка, вообще-то, собакой была незлой, умной, как и ее хозяин, на своем веку повидала немало. Появившись на свет чистопородным щенком кавказской овчарки, она являла собой удивительный серый мягкий комок шерсти, шарик с двумя бусинками ясных, небесно-голубых глаз. За этот цвет, за глаза и назвали ее в честь нежного, чистого цветка. Хозяин Незабудке попался заботливый, любящий, кормил сытно, бранил беззлобно, учил и занимался, любил искренне. Что еще собаке нужно? Только через три года помер хозяин, и Незабудка, к этому времени сильно вымахавшая, заматеревшая, потемневшая шерстью, почерневшая глазами – голубые глаза, они лишь у маленьких щенков встречаются, – вызывала больше страх и опаску, нежели былые любовь и умиление, оказалась не нужна никому. Пристрелить жалко, породистая все ж таки собака, а пригреть, так жрет много, лошадь такая лохматая, да и зубы страшные, а ну как не договорится с ней новый хозяин? Бродила по поселку неприютная бездомная Незабудка – кто кость кинет, хлеба кусок, а кто и камень в спину. Забредала неприютная из одного села в другое – благо недалеко села – отовсюду гнали: страшно, дети кругом, вдруг нападет, покусает, а то и вовсе порвать может. Так и бедствовала, пока не подобрал ее в Нозорове Степаныч, не привел в Лошки.
В Лошках Незабудку тоже многие особо не жаловали, требовали дома на привязи держать. Но нелюбовь эта росла ногами больше от неприятия личности Степаныча, от его никчемности. Собака ни при чем была, хорошая собака-то, хоть и лютая зверюга. Да и косматая, грязная вся, нечесаная, шерсть клочьями в стороны летит в любое время года, в репьях, блох на ней как денег у Пурги. К слову, была бы это Пургина собака, так и Лошки бы перед ней по стойке смирно стояли, любой бы умилялся, кости-мясо тащил, а так, какой хозяин, такая и псина, сам рвань подзаборная, и сука ему под стать.
Незабудка, казалось, всю эту философию жизни понимала, вела себя, как и Степаныч, мирно. Мирно, пока хозяин трезвый, а как хозяин наберется хорошенько, так таким беспомощным вдруг становится, что Незабудка долгом своим считала его защитить, оттого и утробно рычала, низко громко лаяла на всякого, кто к Степанычу в такой бессознательности подойти норовил. Тут уже народ ненавидел собаку и жалел Степаныча. Короче, порочный круг.
