Марлон Джеймс - Краткая история семи убийств
«Почетная медаль», орден «За заслуги» – те же звуки с переплавленным смыслом. Тем временем я вижу, как Певец входит и поднимается наверх, туда, где справа горкой навалены бандероли и письма. Я уже вне времени. Все это время человек, который меня убил, никак не умирает. Вместо этого он гниет. Я смотрю, как его секретарь касается его белой оголенной макушки с извивами прожилок, напоминающих синеватых змеек, и умащивает его жиденькие волосы черной краской. Его новая жена этим не занимается: пачкаются кончики пальцев и страдает лак на ногтях.
«Миста П., вы уверены, что не стоит сохранять седоватый оттенок? Это все равно вас молодит, но смотрится несколько более естественно».
«Пусть непременно черный, или я неясно сказал? Хочу, чтобы так».
Его партию оттерла от власти ННП, но он по утрам все равно одевается как на выход, будто направляется на работу.
Какое странное десятилетие, совсем не похоже на семидесятые, и он чувствует себя потерянным с теми, кто больше не разговаривает с ним на одном языке. Громилам из его партии он теперь в тягость, а мыслители никогда в нем не нуждались, и вот он, чтобы как-то быть на виду, отчаянно ратует против коммунизма и социализма, а брылья при этом колышутся, как у петуха. Я наблюдаю, как он идет к машине, забыв третий раз за неделю, что садиться за руль ему запрещено. По дороге он запинается о садовый шланг и грохается на асфальт. Падение вышибает из него дух – никакой надежды выкрикнуть, завопить или заплакать. Он лежит почти час, пока из кухонного окна его случайно не замечает повариха. Новое бедро, новый кардиостимулятор, новые синие пилюли, чтобы трахать жену, которая привыкла к тому, как он наверху в минуту выдыхается и замирает беспомощный, как слизень. Он вновь смеется над смертью. Надо мной.
Я смотрю на человека, который посещал его однажды среди ночи. Он теперь еще толще и крупнее. Слишком большой для того, чтобы они вдвоем занимали одно пространство. Рейсы на Нью-Йорк и Майами. Бизнес, разрывающий черные карманы; тысяча мертвых. Деньги сливаются в канализацию и ударяют по гетто. В гетто за границей люди нюхают, варят, кипятят, вводят шприцами. Колумбия, Ямайка, Багамы. Майами. «Сценарий изумляет. Всюду мы видим убийства». Округ Колумбия, Детройт, Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Чикаго. Покупая оружие, продавая порошок, создавая чудовищ, не удивляйся, когда они достигают чудовищных размеров. Новые курьеры, новые бандгруппы, аналогов которым никто еще не видел. В Нью-Йорке газеты выходят с аршинными заголовками: «Ямайцы подсадили город на крэк». Между тем молодая присяжная заслушивает на суде одного из «Иерархии донов», недруга Джоси Уэйлса. В суде это ее первое дело.
– Я застрелил его в голову.
– Куда именно?
– В затылок.
– А сколько…
– Раз. Надо всего один.
– Как вы обошлись с телом?
– Скинул в водосток. А шоферу сказал, чтобы сжег машину.
– Что вы сделали, сэр, когда убедились, что все улики уничтожены?
– Да ничего. Спать лег.
При этом он смотрит на нее. Одетая, как школьная учительница, присяжная не может заснуть три ночи.
Трое киллеров пережили Певца. Один из них умирает в Нью-Йорке. Другой прожигает срок своей жизни в Кингстоне, окруженный деньгами и кокаином. Третий исчезает за «железным занавесом», где сидит со всей своей осведомленностью и ждет в голову пулю. Ждать уже недолго.
На импровизированной сцене три девушки из Кашмира – на басе, на гитаре и за ударными. Над долгополыми восточными одеяниями светятся свежестью лица. Единое пространство для выступления образует задник сцены – огромный трафаретный портрет Певца в красную, зеленую и золотистую полосу, каждая шириной со столб. Группа именуется «Первый Луч Света» – темнокожие сестры Певца, улыбающиеся вместе с восходящим солнцем. Из уст одной из них рождается мелодия столь нежная и хрупкая, что кажется, истаивает в воздухе. Но ее пригвождает барабан, задающий общую ритмику; песня охватывает, раскачивая и одновременно умиротворяя. Теперь Певец – это бальзам, благодатью струящийся на сломленные покалеченные страны. Скоро мужчины, что убивают девушек, примут духовный сан, и юноши по всей долине поклянутся начистить стволы и навострить херы, чтобы оберегать свое и отнимать чужое. Певец – поддержка, но он не способен служить щитом, и музыка неистовствует.
А в другом городе, другой долине, другом гетто, другой трущобе, другой фавеле, другой войне, другом рождении, кто-то поет Песнь Искупления[291], как будто Певец создал ее не иначе как для того, чтобы страстотерпцы пели, кричали, шептали, выплакивали, выли и вопили ее прямо здесь, прямо сейчас.
Часть V
Убийство диджея[292]
22 марта 1991 г
Один
– Интересно, он сейчас спит?
– Босс, я-то откуда знаю.
– Гм. Ладно, просто укажи мне его камеру.
– Да я уж пару минут назад указал. Здесь, в узилище, сидельцев не так уж много.
– Узилище? Название какое-то допотопное…
– Как управишься, обратно выходи сам.
– То есть на постоянное сопровождение мне не рассчитывать?
– Темноты не люблю.
Моим шагам вторит звучное эхо. В голове издевательская мысль: сам ведь напросился, все хотел увидеть своими глазами. Вот и давай, дерзай. Кроме шуток: на этого занозистого щегла они спикировали в духе Гризельды Бланко. Такой вот стиль, коварный, как стилет, отточился на Ямайке. Надо отдать должное этой суке, сгинувшей дорогой ценой: уж что-что, а одну великую инновацию она у нас все же воплотила. Вот как все складывалось. Пока папаша Джоси отсчитывал дни до своей экстрадиции в США за убийство, рэкет, препятствование правосудию, наркотрафик и т. д. и т. п. (теперь ему все это аукнется по жопе бумерангом), на правление Копенгагеном в качестве дона сел его подросший сынок Бенджи (более толстая, темнокожая и занудная версия своего отца). Типа регента или наместника – точнее, сатрапа. И вот Бенджи Уэйлс взялся за подготовку ежегодного матча в крикет памяти Папы Ло. Сюда так или иначе входила предварительная встреча на Кинг-стрит, восточнее Западного Кингстона. Когда дон Запада направляется на восток, это всегда сопряжено с проблемами, а тут он еще взял и отправился в одиночку на моцике. И вот он едет, глядя прямиком перед собой и думая, вероятно, о своем, притормаживает на светофоре у перекрестка, и тут рядом с ним останавливается еще один мотоцикл. Когда он наконец оборачивается поглядеть, кто там, с мотоцикла открывают огонь двое в черном, вышибая Бенджи сердце из груди.
Забавно, правда? Казалось бы, Бенджи, отпрыск гребаного Джоси Уэйлса, с пеленок рос среди разборок и пальбы, но все равно путешествовал по миру, во всяком случае по Штатам, ходил в навороченную школу и ни дня в своей жизни не ложился спать голодным. И что же получается? Ганмен из него как из говна пуля, расслаблен от хорошей жизни. Ничем не лучше какого-нибудь жопошника, что выходит из папикова апартмента на Сентрал-Парк-Уэст.
Его папаша считай что всю страну держал за горло по меньшей мере трижды, да так, что у нее сердчишко обмирало, а этот его золотой мальчик? Отправляется на моцике, сам по себе… О чем он думал? Что все ганмены в это время в церкви, что ли? Убийство в стиле Гризельды вот так на дурняк не происходит. Эта хрень была не просто спланирована, а еще и координировалась извне до самого, так сказать, места происшествия. До того конкретного перекрестка. Эти юнцы, они же безголовые. Я вот стар, как скипидар. Одно время я думал, что старый – это когда человек впервые, разгибаясь, ахает от прострела в спине. Теперь же я понимаю, что старость – это когда встречаешь своих давних врагов, слишком уже дряхлых, чтобы биться, и все, что у вас осталось от застарелой вражды, это ностальгия. А за ностальгию принято чокаться, а не стреляться.
Входные пулевые отверстия в голове и груди, а исходящие – в голове, шее, плече и спине. На прошлой неделе я разговаривал с доктором Лопесом, который в то утро дежурил по неотложке. «Бомбоклат, – рассказывал он, – я в жизни своей не был так напуган, как тогда. И страх был даже не за себя, а за армагеддон, который вот-вот грозил разразиться в операционной. К тому моменту, как Бенджи Уэйлса доставили в больницу, он был уже не жилец, оставалось это только констатировать. Но его тело прибыло в сопровождении трех тысяч активистов, которые волнами вкатывались и выкатывались из приемного покоя. В сущности, врачам оставалось лишь установить факт смерти, но попробуй это сделать, когда у дверей бушует трехтысячная толпа; бушует и ждет, что ты обставишь самого Иисуса Христа – а как же, ведь речь идет об особе дона! И потому нам приходилось разыгрывать нелепейшее представление, театр “кабуки” и рядом не стоял». Вот что мне рассказывал доктор Лопес. «Поступившего пришлось уложить на кровать – напрасная трата места, но толпа уже скандировала “Бен-джи! Бен-джи!”, да так громко, что разносилось, наверное, по всей округе. Первым делом полагалось восстановить дыхательные пути – иначе никак – и воспрепятствовать колоссальному кровоизлиянию. Хотя уже на момент доставки в легких у него не было ничего, помимо крови. А толпа все громче, все бесноватей, и врачам надо было что-то делать – разыгрывать, язви его, спектакль с этим трупом. Представьте: как восстановить кровообращение телу, в котором уже не бьется сердце? Нет ни пульса, ни давления, ни сознания – вообще ничего. Человек не просто перестал дышать – он просто готов». Я спросил, через какое время они решились разгласить, что он покойник, и Лопес ответил: «Честное слово, босс, к моменту, когда мы приступили к реанимации, я еще надеялся на чудо». А толпа снаружи напирала так, что в двух окнах полопались стекла.
