Элла Никольская - Мелодия для сопрано и баритона (Русский десант на Майорку - 1)
Я репетировала свою исповедь - то с самого начала, то с того дня, когда Господь подарил мне, своей избраннице, вторую попытку. Но этот несравненный дар обошелся непомерно дорого моей единственной подруге: чтобы я смогла этот дар получить, ей пришлось умереть...
...Я бежала так быстро, опередила всех, кто, услыхав истошный вопль "Пожа-а-ар!", бросился к горящему корпусу. Я даже не успела положить обратно на рычаг телефонную трубку, и, должно быть, она ещё долго раскачивалась на шнуре, а Зина все повторяла:
- Грета, здесь дым, дым, нам отсюда не выйти, Грета, это конец, дверь загорелась уже...
Я так бы и влетела, как бабочка, в огонь, но кто-то в милицейской форме, с обвязанным до глаз лицом схватил меня, крутанул, отшвырнул назад:
- Куда? Безумная!
Собственного голоса я не узнала, не голос, а хриплый визг:
- Там Зина, Зина, Зина...
- Где, на каком этаже? - спросили из набежавшей толпы, - С первого успели выскочить.
Мой спаситель стащил с лица платок и оказался молодым, испуганным. Первый этаж полыхал уже во всю, завывал, источал пляшущие оранжевые языки огня. Черные клубы дыма заволокли второй и третий этажи и поднялись выше, до самого неба. На третьем - Зина, нет для неё никакой надежды, на окнах там решетки... Дым, дым, Грета...
Отчаянный вой сирены возвестил о прибытии пожарных. Толпу начали разгонять, милиционер почти силком дотащил меня до проходной, откуда я всего несколько минут назад позвонила Зине - мы ещё с утра договорились, что я зайду за ней после смены и мы сходим куда-нибудь, мой поезд около полуночи. Я часто так за ней заходила...
Этот парень усадил меня на стул и велел не уходить, в проходной народу все прибывало. Еще один милиционер, пожилой, опрашивал всех, что-то записывал. Когда очередь дошла до меня, спросил, к кому я приходила на красильную фабрику и зачем, и знаю ли родных подруги и их адреса.
- Родных нет, она детдомовская, детдом номер семнадцать.
- Так таки и никого? Может, двоюродные-троюродные? Кому сообщать-то в случае чего?
- Некому!
- Ты сама-то кто? Тоже детдомовка, что ль?
- Тоже.
Не знаю, почему я тогда так ответила. Это была неправда. Просто моя мама служила в семнадцатом детдоме и часто брала меня с собой на работу: оставлять было не с кем. Дед спозаранку отправлялся в свою шахту, отец не то чтобы в бегах числился - его как бы и не было вовсе, Паки тоже не было, это потом она прибилась к нашей семье как бездомная собака. И как про собаку, ничего мы сначала о её прошлом не знали, только догадываться могли, как сильно её обижали прежде, чем попала она в наш небогатый дом, и былыми обидами объясняли её поистине собачью преданность и собачью злобу к чужим...
Так что выросла я и впрямь в детском доме, там подружилась с тихой девочкой, которую нашли на вокзале и привели в детдом неизвестные добрые люди. И сразу ушли - опаздывали на поезд. Было ей тогда лет пять, так и осталась она в детдоме. Восемь классов закончила, в ремесленное пошла с общежитием, потом поступила на красильную фабрику лаборанткой и опять получила койку в общежитии, а вскоре погибла, так и не обзаведясь ни родными, ни жильем... Общежитие не в счет.
А тот милиционер, что помоложе, все бегал туда, на пожар, но меня не пускал. Почему-то я его слушалась. Не могу сказать, сколько времени прошло, пока он появился очередной раз и спросил:
- Подруга твоя - она какая? Там три женщины работали в этом помещении.
- Волосы длинные, русые, глаза серые - начала было я и осеклась под его взглядом:
- Не то говоришь, колечко было какое-нибудь или сережки?
- Колечко и сережки не знаю, - сказала я без голоса, - Я её сегодня не видела. А крестик всегда при ней, она его не снимает. Их что, нашли? Пойду сама посмотрю.
- Сиди, - сказал он грубо, - Не ходи. - И снова исчез. На этот раз его не было особенно долго, все почти разошлись, пожар погасили, за окнами начало темнеть. Я все сидела послушно - почему я тогда так сидела? Доверилась какому-то чужаку, слушалась, будто он мне хозяин... Наконец, он вернулся, говорит: "Пошли отсюда". Мы вышли за проходную:
- Я тебя провожу. Куда тебе?
- На Татарскую.
- А-а, я же тебя знаю, видел. Дизенхоф Рита, точно?
- Грета, - поправила я, и тут на нас набежала Пака - буйная, расхристанная, аккуратный обычно узелок на макушке развевается, как петушиный хвост. Сразу заорала:
- Ты что же это делаешь, дед с ума сходит, а она тут с кавалерами. Пожар, весь город знает уже, а она тут...
- Да ладно тебе, Пака, вот она я, чего кричать?
- Ты ж деду сказала, что к Зинке пойдешь на фабрику, а тут пожар. Он меня сюда послал... - старая кореянка наша скора на расправу, но успокаивается быстро, - Это что за милиционер? Арестовал тебя, что ли? А Зинка твоя где?
И вдруг вцепилась в мою руку, застонала:
- Боже мой, Господи, да неужто? Зинка...
Мы все трое остановились прямо посреди улицы.
- Я пошел, - сказал кавалер, - У меня дома тоже беспокоятся, наверно. Вот, возьми... - И протянул мне руку, разжатую ладонь. А на ладони простенький крестик, серебряный - как мне его не узнать? Оплавился по краям... У меня точно такой - лет пять назад Пака подарила нам обеим по серебряному крестику, отвела в православную церковь и окрестила, сама и крестной матерью обеим стала...
- Она ничком упала, - сказал милиционер. И ушел, а мы с Пакой ещё постояли, мимо нас шли и шли люди, обсуждая пожар, и несло мерзкой гарью, и в руке у меня был Зинин крестик, в точности как мой, только оплавившийся по краям. Потом и мы пошли домой...
Ночью в московском поезде, в трясущемся вагоне меня посетил темный ужас. Зина Мареева, моя лучшая - нет, моя единственная подруга умерла страшной смертью, заживо сгорела в каких-нибудь двухстах метрах от меня, задохнулась в дыму в проклятой комнате с зарешеченными окнами - на кой черт понадобились решетки на третьем этаже? Кусая волглую наволочку, чтобы не разбудить плачем соседей, я все твердила себе, что пока я её помню, она есть, а забуду - то и не станет её совсем, но этого никогда не будет, навсегда она останется со мной... Утром, расплачиваясь с проводником за чай, раскрыла сумочку - а там два паспорта, мой и ее: накануне я как раз шла к ней и собиралась его вернуть, на зинин паспорт сдала я кое-какие вещицы в комиссионный, Зина сама получила бы деньги и мне бы выслала, так мы договорились. Теперь паспорт остался у меня, с маленькой фотографии глянула Зина прямо мне в глаза...
Пятеро суток в дороге едва не свели с ума - каким облегчением было увидеть в вокзальной толпе знакомое хмурое лицо: Руди улыбнулся мне, забрал чемодан, вторая рука занята футляром, - довел до остановки такси, сунул в руку бумажку с адресом:
- Сама доедешь, я уже опаздываю. Вход со двора, код здесь обозначен, соседку я предупредил. Чемодан в багажник не клади, с собой вези, - и пошел обратно к вокзалу, к метро.
Я не обиделась - Руди, мой дядя, старший брат мамы, всегда такой. Неприветливый, что ли. Но это ничего не значит. Мама говорила, что таким он вернулся из заключения. А прежде был веселый, добрый, самый сильный в школе, она всегда отзывалась о нем как о своем защитнике, и меня научила относиться к нему так же, Руди - единственный человек, на которого, случись что, мы можем надеяться. Впрочем, много уже чего случилось, и Руди нас не подводил...
Он отправился в свой кабак - не знаю, что за кабак был на этот раз, будет играть там до полуночи, а то и дольше, потом музыканты ужинают, он вернется домой среди ночи, сегодня - по случаю моего приезда, - один. Квартирные хозяйки всякий раз довольно скоро отказывают ему от дома молодые, наверно, потому, что не оправдывает их надежд, старые - от оскорбленной добродетели, что ли... Если ему попадется когда-нибудь квартирная хозяйка достаточно красивая, терпеливая и разбирающаяся в джазовой музыке, он женится. Давно бы пора, но я этого боюсь.
Новая квартира оказалась на Патриарших, в старом доме, подъезд темный и грязный, зато дверь высокая, филенчатая. Из соседней - точно такой же высунулась старушечья голова, покивала приветливо, дружески, пока я возилась с замком, и скрылась - ага, это соседка, которую предупредили. А то, чего доброго, милицию бы вызвала, обнаружив меня возле чужой двери.
Квартира оказалась запущенной, но красивой, в передней зеркало до потолка в черной резной раме. На сей раз Руди повезло, в прошлый раз я была у него в каком-то полуподвале, а ещё раньше - на пятом этаже без лифта. Но всегда в центре - "выселок" московских, отдаленных районов Руди не признает.
Он вернулся домой раньше, чем я предполагала, и мы полночи просидели в кухне: ели Пакины черствые уже, но все равно вкусные пироги с сыром, запивая их зеленым чаем.
Я рассказывала, а он слушал. О моих родителях - что знала, а знала не очень много. О пожаре, о смерти Зины. Как она повторяла: дым, Грета, здесь дым...
Большая рука Руди погладила мое плечо:
- Не плачь, Гретхен, слезами горю не поможешь, жалко Зинку, за что ж ей такое? Голубиная душа... Ну успокойся, давай посмотрим, что ты там привезла.
