Андрей Воронин - Алкоголик
Выйдя из подъезда, он повернул направо, нырнул в подворотню и вышел на улицу, параллельную той, на которой оставил свою машину. Здесь он ненадолго задержался, чтобы купить в цветочном киоске букет белых гладиолусов, и не спеша вернулся к машине, провожаемый заинтересованными взглядами встречных женщин. Вместо обещанных десяти минут он отсутствовал двенадцать, но Лика очень любила гладиолусы и быстро сменила гнев на милость.
Как всегда после удачно проведенной операции, Абзац чувствовал себя довольным, но усталым и опустошенным. Слушая щебетание повеселевшей Лики и время от времени вставляя в разговор короткие реплики, он поймал себя на том, что с нетерпением ждет вечера. Вечером, когда он останется один и больше не будет вынужден контролировать свой голос и выражение лица, можно будет немного расслабиться и опять, в который уже раз, сразиться один на один с запертым в зеркальной тюрьме бара дьяволом. Старый противник был всегда готов к схватке — так же, как и Абзац. Плохо было лишь то, что победы в этих тихих, невидимых миру сражениях все чаще доставались не Абзацу, а тому, кто жил на дне квадратной бутылки со скотчем. На мгновение Абзацу снова почудилось, что он не ведет машину по московским улицам, а сидит в засаде на обочине загородного шоссе с винтовкой в одной руке и полупустой фляжкой в другой, но он усилием воли отогнал видение. В конце концов, проколы случаются с каждым. «И потом, Кондрашова в „мерседесе“ все равно не было, так что нечего тыкать мне в нос моим промахом… В крайнем случае, верну аванс», — решил Абзац и недовольно поморщился: от аванса остались рожки да ножки, а сумма, которую заплатили ему торговцы с Рижского рынка за голову Аслана, была на порядок меньше той, которую он получил от Хромого. Вернуть ее было бы затруднительно, да и о собственном авторитете подумать не мешало. Хромой, конечно, сумеет решить свои проблемы без помощи Абзаца, но это раз и навсегда подорвет деловую репутацию киллера.
От всех этих мыслей желание выпить только усилилось. Брови Абзаца незаметно сошлись к переносице, а реплики, с помощью которых он поддерживал разговор, сделались отрывистыми и односложными. В конце концов Лика заметила его состояние и замолчала, удивленно глядя на него поверх букета.
— Продолжай, — сказал он, уловив затянувшуюся паузу. — Я тебя внимательно слушаю.
— Не правда, — возразила она с непонятной интонацией. — Ты меня совершенно не слушаешь. Не знаю, где ты, но здесь тебя точно нет.
— Клевета, — на ходу меняя тон, возмутился Шкабров. — Ты рассказывала, как твой Георгий Васильевич пытался командовать саперами. Ты удивительно рассказываешь, правда. Я как будто вижу все наяву.
— И потому хмуришься, — закончила она.
— У тебя неприятности?
— У меня? Откуда ты взяла? Со мной в последнее время случаются одни приятности — одна другой приятнее. Даже скучновато порой, честное слово.
— Оно и видно, — сказала Лика и надолго замолчала.
Шкабров вел машину, думая о том, что совершенно напрасно обидел любимую женщину. Просто на пару минут потерял контроль над собой, и вот результат… Что-то часто я стал терять контроль, подумал он потихоньку поворачивая на Медведково. Это никуда не годится. Позавчера я потерял контроль на работе, сегодня с Ликой, а завтра еще где-нибудь… Неужели все-таки подошло время, когда нужно однозначно решать: пить или не пить? Но ведь перед таким выбором, как правило, стоят только алкоголики, а я до сегодняшнего дня считал, что у меня с этим делом все в порядке.
«Ну-ну, — сказал он себе. — Только не надо лукавить. Это у тебя-то все в порядке? Если таков порядок, то как же должны выглядеть нарушения этого порядка?»
Но с другой стороны, что, спрашивается, он должен делать вечерами? Долгими, одинокими, ничем не заполненными вечерами… Вкус к чтению давно потерян, да и не вычитаешь в книгах ничего нового. Смотреть телевизор это, простите, надо совсем не уважать себя. Да и не в этом же дело! Никакой телевизор и никакие, даже самые расчудесные книги не могут целиком заполнить эту огромную сосущую пустоту, которая вечерами распахивается не то вокруг, не то прямо внутри тебя, где-то под ложечкой, — где именно, сказать трудно. В эту прорву можно свалить все книги, сколько их есть на свете, и они ухнут туда без следа, а пустота останется, все такая же огромная или даже еще огромнее. И уж конечно, голос этой пустоты не заглушить бормотанием телевизора. С ней, с пустотой, на какое-то время помогает справиться только верный, надежный друг — шотландский джентльмен по имени Джонни Уокер, одетый в костюм для верховой езды, вечно куда-то спешащий и неизменно остающийся на одном и том же месте, а именно на темно-красной этикетке, что украшает квадратную бутылку с алюминиевым колпачком…
Отчасти этого занятого джентльмена могла бы заменить Лика или другая женщина, но лишь отчасти. Кроме того, для этого Абзацу пришлось бы жить с ней под одной крышей, а менять свои привычки он не собирался. Жизнь, считал он, чересчур сложна и коротка для того, чтобы усложнять и укорачивать ее по собственной инициативе и ценой неоправданно больших усилий. Помимо всего прочего, он сильно сомневался в том, что утонченный романтизм Лики выдержит прямое столкновение с необходимостью ежедневно готовить ее возлюбленному завтрак и стирать белье. С бутылкой проще: она молчалива, не выдвигала требований и не создавала проблем.
«Раньше не создавала, — напомнил он себе. — А теперь создает. И, судя по тому, как развиваются события, это еще самое начало. Жизнь не стоит на месте, и проблемы имеют дурное свойство расти и множиться со скоростью бактерий, попавших в питательную среду.»
Он вспомнил свое отражение в зеркале: широкие прямые плечи, красивое открытое лицо, вороная грива волос, любимый черный костюм с черной рубашкой. У алкоголиков не бывает таких лиц. Алкоголик — это небритая дрожащая тварь с красными слезящимися глазами, гнилыми зубами и трясущимися руками, способными держать только бутылку и стакан, вечно окруженная зловонным облаком винного перегара. Это был не его портрет, но это служило очень слабым утешением: Абзац хорошо понимал, что, если бы речь шла не о нем самом, а о ком-то постороннем, при прочих равных условиях он с легким сердцем признал бы такого человека алкоголиком. А слезящиеся глаза и трясущиеся руки — дело времени. С такими отличительными чертами не рождаются, их приобретают, состязаясь в выносливости с зеленым змием…
Он загнал машину во двор и остановился напротив подъезда, в котором жила Лика. Несколько минут они сидели молча, и в тишине было слышно, как негромко тикает, остывая, двигатель «ягуара». Потом Шкабров повернулся к девушке и взял ее руку в свои ладони.
— Прости, — сказал он. — Я вел себя безобразно. Просто я немного устал. Этот старый жирный боров…
— Какой боров? — как ни в чем не бывало спросила Лика. На ее полных губах снова заиграла полуулыбка: Лика совершенно не умела сердиться, и это качество Абзац ценил в ней больше всего.
— Да так, — уклончиво ответил Абзац, ужаснувшись тому, что вслух упомянул о своих делах при постороннем человеке. — Один толстый несимпатичный хитрец, с которым мне периодически приходится сотрудничать.
— А ты не сотрудничай с теми, кто тебе несимпатичен, — посоветовала Лика. — Зачем тебе сотрудничать с каким-то жирным боровом?
— Больше не буду, — совершенно искренне пообещал Шкабров. — Со старым жирным боровом покончено раз и навсегда.
Остаток дня они провели в постели, периодически задремывая и просыпаясь под негромкую музыку, которая, как мед, медленно сочилась из динамиков стереосистемы. Устав от любви, они пили шампанское. Лика обожала шампанское и Дебюсси, и это были ее недостатки, с которыми Абзацу приходилось мириться. Шампанское вызывало у него головную боль и жажду, для утоления которой требовалось что-нибудь покрепче этой газировки, а приторно-сладкий Дебюсси лишь усиливал эти неприятные ощущения. Зато достоинства хозяйки дома были таковы, что с лихвой искупали все мелкие неудобства. Когда Лика, отставив недопитый бокал, в очередной раз прижималась к Шкаброву горячим шелковистым телом, ластясь, как кошка, он переставал слышать Дебюсси и забывал о головной боли. Потом, задыхаясь, он откидывался на скользкие шелковые простыни, и возле него как по волшебству возникал бокал с пузырящимся шампанским. Абзац пил, и тупая головная боль возвращалась, как будто только этого и ждала.
Он добрался домой в двенадцатом часу ночи. От платной стоянки, где ночевал его «ягуар», до дома было минут десять неторопливой ходьбы. Абзац медленно брел по пустой, скудно освещенной улице, где по левую руку возвышались двадцатичетырехэтажные громадины нового микрорайона, а справа темнел и таинственно перешептывался под слабыми порывами ночного ветерка старый парк, в темноте похожий на спустившуюся с неба грозовую тучу. Внутри у Шкаброва было пусто и сухо, как в самом сердце Сахары. Там все потрескалось от жажды, и тот факт, что в желудке у него плескался почти литр дорогого французского шампанского, ничего не менял. Голову ломило, глаза лезли из орбит, а во рту стоял противный кислый привкус. «Ненавижу шампанское, — думал Шкабров, закуривая сигарету. — Ведь и пьян не был, зато похмелье тут как тут. Как можно пить эту дрянь?»
