Владимир Гоник - Преисподняя
В это трудно было поверить, но Першин добыл подтверждение: по соседству с пыльными сумрачными тоннелями городского метро существовали невероятные и неправдоподобные ухоженные подземелья.
"Впрочем, почему невероятные и неправдоподобные? - думал Першин. - А тайные магазины? А санатории, больницы, дачи? А детский сад с бассейном в Малых Каменщиках?"
Он подумал о пешеходах, что торопятся мимо Политехнического музея и памятника героям Плевны у Ильинских ворот, о стариках и влюбленных, посиживающих на живописном бульваре Старой площади, - никто из них не подозревал и не догадывался даже, что находится под ногами.
То был подземный город со своими родниками, артезианскими скважинами, электростанциями, улицами, площадями и переулками, настоящий город, который при желании мог отвергнуть наземную Москву, закрыть наглухо герметичные двери и ворота, включить гидравлические запоры и отрезать, отстранить себя от поверхности, прервать все связи и жить самим по себе, отдельно, на глубине, а запасов пищи на складах там могло хватить на долгие годы.
Со временем о подземном городе забыли бы даже те немногие, кто знал, куцые сведения затерялись бы в секретных архивах, он исчез бы для всех, как древние города в толще земли, и память о нем поросла бы быльем. С той лишь разницей, что древние города давно умерли, а этот продолжал бы жить, не выдавая себя ничем.
"Несчастные наши налогоплательщики, - думал Першин, - вот почему метро себя не окупает. Какая казна это выдержит?"
Фонари освещали круглое нутро тоннеля, цепь их уходила вперед и исчезала за плавным поворотом. Разведка продолжала движение, спереди доносился тугой хриплый рокот, лица обдувал устойчивый ветерок; по мере движения ветер и шум усиливались, отряд приближался к вентиляционной шахте.
Летом воздух брали с поверхности через входные двери станций, гнали вниз, в тоннели, и удаляли через шахты на перегонах; зимой и осенью воздух поступал в тоннельные шахты, по пути нагревался и на станцию подавался теплым, чтобы уйти наверх, как пассажир - через дверь.
Иногда режим вентиляции менялся в течение суток в зависимости от погоды, но обычно по ночам воздух с поверхности брали через тоннельную шахту. В рабочее время, кроме вентиляторов, воздух гнали сами поезда поршневой эффект, как говорили инженеры.
Першин приказал усилить наблюдение, разведчики в любой момент готовы были принять бой. Правда, никто из них в тоннелях не воевал, до сих пор в метро еще не случалось боя, не было ни пальбы, ни нападений - тишь, покой... Вот только страх окутывал Москву, как густое радиоактивное облако, ядовитый страх, который пропитал каждый камень, проник в каждую щель и травил людей.
Казалось, они готовы к любой неожиданности. И все же первая неожиданность застала разведку врасплох: внезапно что-то переменилось, разведчики не сразу поняли, что стряслось.
В тоннеле стало вдруг тихо, неестественно тихо, тишина ударила в уши, и стало легко, каждый почувствовал облегчение, словно с головы сдернули тугую повязку.
Спустя несколько секунд увял дующий в лица ветер, и до всех разом дошло: кто-то отключил вентиляцию. Все невольно остановились и мгновенно изготовили оружие, Першин даже команду не успел подать.
...полная луна отражалась в плоской чаше бассейна, отрытого на месте взорванного храма. Яркое отражение было как горящий зрачок в глазнице: гигантское немигающее око, взирающее посреди города вверх.
В этот час тяжелая туча наползала на Москву с Воробьевых гор. По мере ее движения мерк лунный свет, точно кто-то затягивал над городом плотную штору - Москву наполнял мрак: ни один фонарь не горел на улицах и площадях.
Непроглядная темень разлилась по набережным и бульварам, окутала Боровицкий и ближние холмы - Тверской, Сретенский, Таганский, повисла над Остожьем, Китай-городом и Зарядьем, накрыла Замоскворечье, Старые Сады и Воронцово поле; мрак навалился на Белый город и Разгуляй, заволок Ивановскую и Швивую горки, Гончары и вдоль Яузы потянулся в Немецкую слободу. Необъятная туча затягивала луну, и мгла, разрастаясь, обложила весь Скородом или Земляной город, текла к заставам и дальше, за Камер-Коллежский вал.
Вместе с мраком невероятная тишина упала на Москву в тот же час и улеглась повсеместно, как тяжелый гнет.
Вся Москва утопала в тиши и во тьме, лишь над Волхонкой в туче образовалась брешь, сквозь которую сияла, отражаясь в бассейне, луна. Окажись там кто-то - случайный прохожий, к примеру, ему стало бы не по себе. Среди разлитого повсюду непроницаемого мрака желто-зеленое свечение воды в бассейне могло любого встревожить: место было отмечено грехом и подвержено влиянию темных сил и луны.
3
Церковь Успения Богоматери на Городке была заметна еще от станции. Издали открывались заливные луга, речные отмели, крыши и палисадники Посада и холмы на излете взгляда, поросшие высокими корабельными соснами, над которыми высился светлый шлем Успенского собора, и горел в ясной солнечной высоте золотой крест.
Каждую неделю Ключников приезжал домой на побывку. Темный деревянный родительский дом стоял над глубоким оврагом, внизу с кротким плеском бежал застенчивый безымянный ручей. В изрезах увалов ручей умолкал и стоял неслышно в мелких прозрачных заводях, где стеблистая подводная трава плавно колыхалась в невидимом течении воды.
За домами лежала маленькая горная страна, по склонам холмов и оврагов живо петляли вверх-вниз бойкие тропинки, длинные тягучие изволоки сонно тащились в глубину леса.
Сергей любил шастать по округе, время от времени ему взбредало в голову сбегать без дела в затерянное среди лесной глуши Дютьково или в раскинувшуюся привольно в долине Саввинскую Слободу. Чтобы попасть туда, нужно было покружить по холмам и оврагам, перейти узкие бревенчатые мостки над ледяной незамерзающей речкой Сторожкой, которую старожилы называли Разводней. Поговаривали, что в ее верховьях водятся бобры; зайцев Ключников встречал не раз.
Он любил бродить по валам древних княжеских укреплений, где на склоне стоял колодец со студеной водой, от которой в знойный день ныли зубы. С высоты Городка распахивалась неоглядная даль, над деревьями поднимались монастырские купола, и река плавно кружила среди лесов и лугов, как широкое светлое полотно, брошенное в траву.
Странное дело: уж казалось бы, давно все исхожено, с рождения знакомо, но всякий раз мнилась здесь некая загадка и тянуло, тянуло неудержимо, а уедешь, так и вовсе невмоготу.
Особенно остро Звенигород вспоминался в Афганистане, когда Ключников сидел в засаде. Группу посылали в горы на перехват каравана, день-два-три, а то и неделю они таились в укрытии над горной тропой и ни куревом, ни звуком, ни лишним движением нельзя было выдать своего присутствия.
Караван обычно сопровождали самые искусные стрелки, в темноте они стреляли на звук с обеих рук без промаха. Моджахеды знали все горные тропы, уступы, карнизы, пещеры, а там, где не было троп, они устраивали на отвесной стене овринги - плетенные висячие тропы из лозы, подвешенные на вколоченных в трещины кольях.
Выдать себя в горах ничего не стоило. Моджахеды обладали острым слухом и зрением, хорошо видели в темноте, а некоторые имели нюх сродни собачьему, и бывало, подует встречный ветерок, они тотчас учуют запах неверных.
Даже добраться до места стоило огромного труда, без особой выучки никому не под силу. Марш-бросок по горам с полной выкладкой в темноте ночь напролет без привалов, беглый шаг, а командир поторапливает быстрей, быстрей! - кровь из носа надо успеть затемно, иначе операция сорвана и самим головы не сносить. И вот уже нечем дышать, пот заливает глаза, груз давит к земле - оружие, харч, гранаты, запасные магазины - все на себе, в группе два ручника [ручные пулеметы], медицинская сумка, альпинистское снаряжение - неподъемная ноша, все на себе, не видно ни зги, а дорога такая, что одно неверное движение, и тебя никто не найдет, кроме шакалов и орлов-стервятников, поэтому кое-где идут в связке, темень кромешная, глаз выколи, но идешь, идешь из последних сил, чтобы успеть до рассвета.
И если повезло, доберешься без приключений и ждешь, ждешь, весь внимание, нервы напряжены, днем нет спасения от жары, солнце припекает, мозги плавятся, ночью замерзаешь - горы, мороз, но ждешь, потому что другого не дано.
В такие минуты он вспоминал Звенигород, знакомые с детства места, и тугая смертельная тоска неизлечимо саднила в груди, будто сунули туда штык и забыли.
На перехвате каравана в горах пленных, как правило, не брали, если на то не было особого приказа. Ударяли разом по каравану из всех стволов и били без остановки, пока не замирало все, и даже малого движения было не заметить.
И как же гнусно, как отвратно было на душе потом: все эти люди, лежащие в разных позах, там, где их настигла смерть, могли жить, как жили прежде, если бы он сюда не пришел.
