Юлия Вознесенская - Благодарю за любовь
— В Киеве он был просто хорошим врачом, одним из многих: у нас там перепроизводство зубных врачей, знаете ли… Он знал, что много от жизни ему не взять, больших денег никогда не заработать, ну и смирялся. А здесь, в эмиграции, у него вдруг появились мощные хватательные рефлексы. Будто щупальцы отросли… Теперь он хватает все подряд и почти без разбора. И при этом память о прошлой скромной жизни никуда не уходит и заставляет его экономить и копить — на будущее. Представьте, мы даже в отпуск ни разу не ездили — из экономии! Целый мир стал доступен, открыт во все стороны — а мы сидим и носа не высовываем из Германии. Вот сегодня, например, я первый раз выбралась на природу с самой весны! Я просила его съездить хотя бы в Потсдам, в русскую деревню Александровка, а он знаете что отвечал мне? «Садись на электричку и езжай!» А наши еще смеются над бережливостью немцев… Куда немцам до моего муженька!
Ну вот они и добрались тогда до облюбованной Виктором стартовой площадки: заставить женщину жаловаться на мужа.
— Да, эмигрантские браки — опасная лотерея! — сокрушенно вздохнул он, уже намекая на собственный не слишком удачный брак. — Нам кажется, что раз мы все выехали из одной страны, так между нами уже должно возникнуть полное взаимопонимание. Вот так эмигрант и тянется к эмигранту, а потом жизнь постепенно входит в нормальное русло, и тут-то выясняется, что все мы разные и не все подходим друг другу. Знаете, Жанна, а ведь я почти не видел счастливых браков, заключенных в эмиграции! — Сказав это, он остановился, будто бы сам потрясенный открывшейся ему скорбной истиной.
Жанна тоже остановилась.
— А разве?…
— Я и Милочка? — Он медленно покачал головой. — И мы тоже, увы, не исключение… Но давайте не будем об этом!
— Вот как? Про мой брак вы все выспросили, а про ваш «давайте не будем!» Как прикажете вас понимать?
— Да все вы понимаете, Жанна! — сказал, Виктор, глядя ей в лицо. Она стояла, опустив глаза; пошевелила и придавила концом туфли свернувшийся сигарой золотистый буковый листок и отвернулась в сторону. — Посмотрите мне в глаза! Боитесь? Вот то-то и оно…
Виктор умел сказать много, не сказав, по существу, ничего. Он был влюблен, а влюбленность вдохновляла, окрыляла его, подсказывала ему нужные слова и жесты, поэтому их разговор с Жанной становился все тревожней, все многозначительней: обоим казалось, что они могли бы до позднего вечера вот так бродить по тихому ухоженному лесу, держась за руки, и говорить, говорить, говорить… Именно о таких разговорах женщины потом говорят: «Мы говорили о самом важном, мы так понимали друг друга! Куда же все делось?» А заставь их повторить это «самое важное» — ни одна толком ничего не сможет вспомнить…
Но вот из-за кустов на тропу выкатилась Мила с полной корзиной грибов.
— Смотрите, смотрите! Я нашла шесть белых! — закричала она еще издали.
Они тут же бросились к ее корзине, принялись рассматривать грибы, восхищаясь и чуточку насмешливо переглядываясь.
— Устала, детка? — спросил Виктор. Он взял у Милы корзинку и понес ее к дому: Жанна должна была видеть, как он старается быть примерным мужем.
Вечером, после ужина с грибами под водочку, Виктор повез Жанну во Франкфурт-на-Майне, чтобы посадить ее на берлинский поезд. На вокзале они оказались минут за сорок до поезда и пошли в маленькое кафе выпить кофе. И Виктор снова держал Жанну за руку и говорил не переставая. Теперь уже она слушала его голос и смотрела ему в глаза. Естественно, он говорил о себе и своем неудачном браке.
— Вы догадываетесь, Жанна, что мы с женой совершенно разные люди. Милочка чудо, Милочка прелесть, но до чего же это простенькое чудо! Она неимоверно добра и готова мыть меня в детской ванночке и кормить с ложечки. А я… Я задыхаюсь от ее домашних забот, она как будто все время пытается набить мне рот розовой засахаренной ватой своей любви! А я уже сыт, сыт ее любовью по горло! — и он провел ребром ладони по горлу. Потом он взял Жанну за руку и продолжил:
— Жанна, я мужчина, и я хочу не только брать, но и давать. Женщин я знаю, и они сыграли в моей жизни немалую роль…
— Я догадываюсь, — сказала Жанна, глядя на него исподлобья и чуть настороженно.
— Да, — продолжал он, — женщины дали мне все, что могут дать женщины. Но только вчера я встретил ту, которой я сам хочу дать все. Жанна, вот моя рука! — Он положил раскрытую руку ладонью вверх. — Я ее вам предлагаю. Хотите — берите, не хотите — отвергайте. Но решать придется сразу и сейчас. Этот миг — узловой момент жизни. Это наш перекресток, Жанна. Или мы уйдем из этого кафе вместе на всю оставшуюся жизнь, а поезд ваш уйдет без вас, или…
Жанна, чуть помедлив, положила свою руку на его правую ладонь, и он накрыл ее левой рукой. Они сняли номер в дешевеньком отеле рядом с вокзалом и провели в нем восхитительную ночь: Виктор и сейчас улыбался обметанными лихорадкой губами, вспоминая о ней. Окно маленького, похожего на чулан номера выходило на Кайзерштрассе, откуда через чуть приоткрытое окно — в номере было душно и пахло пылью, — всю ночь доносился шум, характерный для злачной улицы в центре города: громкая музыка, крики пьяных, свистки полицейских и женский визг. Но им было все равно, они упивались своей внезапно вспыхнувшей страстью.
Рано утром они, бледные, счастливые и тревожные, спустились вниз, расплатились с равнодушным портье и отправились в ресторан завтракать.
— Как только ты уйдешь от мужа, — сказал Виктор, решительно разбивая яйцо, — я сразу же приеду к тебе в Берлин. Разводы будем оформлять потом, главное — оказаться вместе сразу и навсегда.
— Да, милый. Я сегодня же, как только приеду, сразу все расскажу мужу. А ты? Ты тоже все скажешь жене?
— Конечно. Обманывать Милочку — это все равно что обижать ребенка: на это я никогда не пойду.
Он посадил Жанну на берлинский поезд, а когда тот тронулся, еще прошелся по перрону, держась за ее взгляд — она стояла в коридоре у окна, — пока это было можно.
Вернувшись в Эпштайн, он сказал Миле, что посадил вчера Жанну на вечерний поезд, а потом опоздал на электричку и ночевал на вокзале. Утром, раз уж он задержался во Франкфурте, он зашел в Международное общество защиты прав человека, где у него было знакомство, и поинтересовался насчет работы; ему сказали, что вакансии пока нет, но ожидается. Простодушной Милочке и в голову не пришло усомниться в его словах.
Оставить окончательно опостылевшую Милочку и перебраться в Западный Берлин Виктору удалось только через полгода. К этому времени Жанна начала бракоразводный процесс со своим стоматологом и сняла квартиру на Шлангенштрассе. Некоторое время она еще продолжала работать в регистратуре в одной клинике с мужем, но вскоре, чтобы не сталкиваться с ним каждый день на работе, она с его же помощью нашла себе место в еврейском старческом доме имени Лео Бека. Работа была тяжелая, нервная, но зато платили хорошо, и, конечно, зарплата ее не шла ни в какое сравнение с грошовым заработком Милочки в «Посеве». Единственная крупная политическая эмигрантская партия НТС всем своим служащим платила равную заработную плату в пятьсот марок, всем подряд, от директора издательства «Посев» до ночного сторожа. Но только членам НТС! Уборщица-сербка, например, получала полторы тысячи, потому что платить ей меньше не позволили бы власти. Виктор убеждал Милу, что это форменное издевательство, что за такие деньги просто стыдно работать, а уж тем более «спасать Россию», но ведь Милочка тоже была членом НТС… Впрочем, теперь это все было позади: заработок Жанны и пособие Виктора позволяли им вести вполне сносную жизнь. Муж при разводе отдал Жанне свой старый фольксваген-пассат, и теперь они, загрузив в багажник палатку, свернутый матрац, продукты и переносную жаровню для гриля, совершали чудные поездки в выходные по всей Германии.
Жанна была любопытная непоседа и любила путешествия. А первый же отпуск Жанны они провели в Париже. Они посещали музеи, осматривали достопримечательности и познакомились с кучей русских художников, обитавших в Париже. Но Жанна не только гуляла и осматривала Париж: за три недели она написала несколько очерков под общим названием «Прогулки по русскому Парижу» и отнесла их в парижскую, а значит, и общеэмигрантскую газету «Русская мысль». К удивлению и удовольствию обоих, очерки были приняты с ходу, и первый из них вышел, когда они еще были в Париже. «Вот этим тебе и надо заниматься!» — сказал Виктор и оказался прав. С этих самых «прогулок» и началась журналистская карьера Жанны: очерки прочли на радио «Свобода», главный редактор русской службы связался с Жанной и предложил ей написать такую же серию очерков о Западном Берлине. И первый же очерк, посвященный обитателям старческого дома имени Лео Бека, попутно и самому знаменитому раввину, вышел в эфир и получил хорошие отзывы.
