Патриция Вентворт - Дело закрыто
Глава 8
Хилари открыла глаза и заморгала от яркого света. Чтобы в Лондоне, в ноябре солнце светило так ярко, да еще стояло так высоко — это было что-то новенькое. Хилари поморгала, и солнце тут же превратилось в электрическую лампочку, светящую ей прямо в лицо из плафона под потолком. Сама Хилари, правда, тоже оказалась вовсе не в постели, а в большом кресле Джефа в гостиной, прижимая к коленям что-то большое и увесистое. Она распрямилась, и предмет с грохотом упал на пол, оказавшись папкой с материалами дела об убийстве Эвертона.
Ну конечно — она ведь его читала! И, покончив с дознанием, похоже, заснула, потому что теперь часы били семь, а сквозь занавески пробивался чудовищно холодный и мутный свет. Хилари чувствовала себя замерзшей, вялой и сонной — не приятно сонной, а абсолютно, просто-ни-капельки не выспавшейся.
— В ванную, — сказала она себе очень твердо, потянулась, встала, подобрала с пола папку, и в этот момент дверь открылась и на пороге появилась Марион, с видом очень удивленным и не только. Она явно была рассержена.
— Хилари! Что ты тут делаешь?
Хилари захлопнула папку. Ее мелкие смешные кудряшки торчали в разные стороны. Она сильно напоминала сейчас не успевшее вовремя скрыться привидение — очень растрепанное и виноватое привидение.
— Я заснула, — как можно более беспечно и сонно пробормотала она.
— Здесь?
— Угу.
— И даже не добралась до кровати?
Хилари опустила взгляд, обнаружила на себе пижаму и попыталась вспомнить, добралась она вечером до кровати или нет. Раздеться-то она разделась — и пижама была тому доказательством, а вот потом… Она кое-что вспомнила.
— Ну как же! Я легла и никак не могла заснуть, а потом перебралась сюда.
Она поежилась и поплотнее запахнула на себе халат. От такого взгляда, какой снова появился сейчас у Марион, можно было в минуту получить простуду.
— Ты читала это? — спросила Марион, кивая на папку.
— Да. Ну не смотри на меня так, Марион. Я только хотела, я же никогда раньше не читала материалов.
— А теперь, когда прочла, все тут же и разъяснилось? — Голос Марион дрожал от гнева.
От сонливости Хилари не осталось вдруг и следа. У Марион не было никакого права так с ней разговаривать, ведь она старалась помочь. А в следующий миг она уже раскаивалась. Бедняжка, ее можно понять. Ведь все связанное с этим делом причиняет ей боль. Ее захлестнула волна жалости.
— Нет! Я правда — правда! — хотела помочь. Я сейчас уберу. Я не хотела, чтобы ты видела. Но я заснула.
Марион отошла к окну и раздвинула занавески. За стеклом клубился пропитанный туманом и влагой утренний свет. Обернувшись, она увидела, что Хилари уже прячет папку. Дело Эвертона было закрыто. Джеф был в тюрьме. А за окном начинался новый день, и его нужно было прожить. Она сказала уже без зла:
— Марш одеваться. Я приготовлю завтрак.
В дверях Хилари замялась.
— Если… если бы ты могла говорить об этом спокойнее, дорогая.
— Яне буду об этом говорить! — снова сорвалась на крик Марион.
Она была уже одета к выходу и умело накрашена. Она будто сошла с ультрамодных афиш: невероятно тонкая, удивительно неживая, но грациозная — как всегда, грациозная.
— Есть вещи, — быстро проговорила Хилари, — которых я не… О которых я хотела бы у тебя спросить.
— Яне буду об этом говорить! — повторила Марион.
Хилари уже перестала выглядеть как привидение. Теперь ее щеки заливал румянец, а глаза — слезы. Яркие краски на афише Марион казались ей смазанными и размытыми. Но нет, Марион никогда не плакала. Это были ее собственные слезы. Она развернулась и убежала в свою комнату, хлопнув напоследок дверью.
Когда Марион ушла на работу, Хилари вымыла оставшуюся после завтрака посуду, убрала постели и прошлась щеткой по коврам и влажной тряпкой там, где их не было. Квартира была маленькой, и это не заняло много времени. Большую уборку делала раз в неделю приходящая прислуга.
Освободившись, Хилари присела подумать. Потом взяла карандаш, бумагу и записала некоторые пришедшие ей на ум мысли.
Миссис Мерсер. Откуда такое горе? Она рыдала на слушаниях, рыдала на суде, рыдала в поезде. И, однако, это не помешало ей заявить, будто она слышала, как Джеффри ссорился с дядей. Причем никто ведь ее как будто не заставлял. А она рыдала и все повторяла и повторяла это.
Это было первое, что очень не нравилось Хилари.
Потом — приходящая прислуга, которую никто не допрашивал. Между тем Хилари с удовольствием задала бы ей пару вопросов. Например, о больных зубах миссис Мерсер. Забавно, что они разболелись именно в тот вечер: очень удобно, если ты настолько не в ладах со своей совестью, что впору обхватить голову руками и выть. С больными зубами можно заниматься этим, не вызывая ни малейших подозрений.
Потом еще миссис Томпсон. Страшно респектабельная и жутко глухая. А что может быть удобнее глухого гостя, когда ты знаешь, что в доме кого-то застрелят? А если не знаешь, разве будешь приглашать в гости глухую?
Логики во всем этом, конечно, было немного, но Хилари никогда и не отличалась логическим мышлением. Она Даже и не пыталась быть логичной — она просто записывала все, что приходило ей в голову. В том числе и подозрительно удобную для Мерсеров глухоту миссис Томпсон. Но что ее поражало в этом деле еще больше, так это обилие железных алиби. Перебрав в уме все, что прочла этой ночью, она пришла к выводу, что каждый из этих людей не смог бы придумать себе лучшего алиби, даже если бы позаботился об этом заранее. «А что, если и впрямь позаботились?» — молнией вспыхнула в ее голове мысль. Мерсер — Берти Эвертон — миссис Мерсер — Фрэнк Эвертон… И миссис Томпсон, так кстати приглашенная к ужину. Настолько тугоухая миссис Томпсон, что она ни за что не услышала бы выстрел, зато могла подтвердить, что Мерсер вообще не выходил из кухни, а миссис Мерсер хотя и выходила, но не успела бы застрелить Джеймса Эвертона и вернуться в дом. Не то чтобы Хилари думала, будто миссис Мерсер действительно на это способна. Такая размазня не сумела бы пристрелить и морскую свинку, а уж представить ее целящейся из пистолета в своего хозяина было решительно невозможно. Размазня всегда останется размазней. Может быть, и даже скорее всего, ее плаксивые показания — ложь от первого до последнего слова, но Джеймса Эвертона она точно не убивала.
В общем, походило на то, что Мерсеры действительно были тут ни при чем. А как тогда дела обстоят с братцами Эвертонами: Берти в Эдинбурге и Фрэнком в Глазго? Ответ был крайне неутешительным и очень коротким — да никак! У Эвертонов все было в высшей степени в порядке. Берти находился в Эдинбурге, а Фрэнк — в Глазго. За них ручались адвокаты, горничные отвечали на их звонки и поили их поутру чаем. Им положительно ничего нельзя было пришить. Если бы даже они годами специализировались на изобретении алиби, вряд ли бы им удалось придумать что-нибудь лучше. Все было очень скверно. Очень. Дело закрыто, Джеф в тюрьме, и, когда он оттуда выйдет, с ним уже все будет кончено. С Марион к тому времени — тоже. И вот этим двум живым трупам придется уехать куда-нибудь подальше и попробовать начать там новую жизнь.
Хилари поежилась, настолько чудовищно безрадостной выглядела эта перспектива. Неудивительно, что у Марион такой убитый вид. Конечно, могло быть и хуже — Джеффри вполне ведь могли повесить. Теперь, прочитав материалы следствия, Хилари даже удивлялась, почему этого не случилось. Правда, под прошением о помиловании подписалось столько народу… Все жутко жалели Марион, которая ожидала тогда ребенка, и, возможно, у присяжных оставались какие-то сомнения в виновности Джефа. Скорее всего, так. Или, возможно, они тоже пожалели Марион, чей ребенок должен был родиться в назначенный для казни день. В результате он родился в день, когда объявили о помиловании. Родился уже мертвым и едва не убил Марион, но она выжила — выжила, чтобы как призрак бродить по дому, где когда-то была так счастлива.
Хилари снова поежилась, но на этот раз от избытка энергии. Как бы скверно ни обстояли дела, нельзя позволять им одержать верх. Если слишком долго себя жалеть, это может плохо закончиться. Нельзя просто так сидеть сложа руки — нужно что-то делать. И, если хорошенько подумать, всегда найдется что именно. Хилари не пришлось даже думать долго. Ответ пришел сам собой: она отправится в Пугни и выведет на чистую воду эту приходящую прислугу, которую не вызывали на слушания.
Пройдя до поворота дороги, она села в автобус — в точности как сделал Джеффри Грей шестнадцатого июля и шестнадцать же месяцев назад. Но, если у него доехать до Солвей-Лодж, выйти на углу и пройти по Холли-лейн своим широким шагом заняло минут пятнадцать-двадцать, Хилари на это потребовалось все двадцать пять. Она была здесь впервые, и ей пришлось несколько раз останавливаться и спрашивать дорогу. Кроме того, она пошла не через калитку, а кругом к парадному входу, где еще долго стояла и рассматривала сквозь витую решетку усыпанную листьями дорожку, над которой с обеих сторон склонились мокрые полуоблетевшие деревья. Внутрь она заходить не стала. Не было ни малейшего смысла заходить внутрь, потому что сам дом был заперт, и целых три таблички объявляли о намерении Берти Эвертона его продать. Продать дом, в котором произошло убийство, дело, конечно, нелегкое, но надежда, как говорится, умирает последней.
