Марлон Джеймс - Краткая история семи убийств
Эту часть я знаю, сериалы как-никак смотрю. Сейчас нужно спросить, не желает ли он чего-нибудь выпить. Правда, из выпивки у меня только дешевая водка (горчинку в коктейлях никто не отменял) и ананасовый сок, который не мешало бы проверить на свежесть. А предложение выпить – это не зашифрованный ли призыв перепихнуться? Чего произойти, впрочем, не должно, хотя он и в самом деле похож на Лайла Ваггонера, а я слышала, что Лайл позировал для «Плейгерл». Незадача в том, что я на самом деле очень хочу переодеться во что-нибудь более комфортное. От этого чертова твида в летний день неимоверно чешется кожа. А у ступней заведен строгий четырехчасовой лимит на носку высоких каблуков; если дольше, то они начинают бастовать: эй, стервоза, ты нас что, угробить пытаешься? Мой смешок получается чересчур громким, и он оборачивается и смотрит на меня. Улыбка от мужчины – это обычно платеж авансом, Доркас Палмер. Не сватай ему ничего.
– Я помню, что обещала не заикаться насчет вашего ухода, – сказала я.
– Вот и молчи. Ты не представляешь, сколько из известных мне людей не держат обещаний.
– У богатых свои причуды.
– То есть?
– Вы меня слышали.
– Клянусь: частично причиной, почему я не могу уйти…
– Не можете?
– Не могу, а все из-за того, что ты с каждым часом становишься все развязней. Уж и не знаю, что с тобой станется к десяти вечера.
– Не уверена, что это звучит как комплимент.
– Я вообще-то тоже. В таком случае нам остается одно: ждать до десяти.
Мне хотелось сказать что-нибудь насчет настырности этого мужчины – вторгнуться в мое пространство, раскромсать мое время, как будто мне больше нечем заняться, – но тут он говорит:
– Хотя, опять же, в тебе есть нечто более достойное, чем ублажать старика.
– Я уже дважды повторяла: вы не старик. Возможно, вам лучше понапрашиваться на какой-нибудь другой комплимент.
Он смеется.
– Солнце скрылось. Выпить ничего нет?
– Водка. Ананасовый сок оставался вроде как.
– Лед есть?
– Если нет, то можно сделать.
– Черт-те что… Ладно, можно водки с ананасовым, или что там еще есть в холодильнике.
– У вас руки из плеч растут? Все перед вами на столешнице: и водка, и чистые стаканы.
Он смотрит на меня и говорит со смешком: «Блин, мне это нравится». Похоже на кино, где развязная черненькая гувернантка вдыхает жизнь в престарелого патриарха. Хотя этот не похож не то что на старика, а вообще на того, кому нужна помощь.
– Ваш сын с невесткой, наверное, уже беспокоятся.
– Может быть… О, содовая, сбоку спряталась. Можно?
– Почему нет…
– А вот этот ломтик пиццы выбросить пора. А это что – недоеденная порция лапши? Туда же.
– Благодарю. Какие еще рекомендации по моему холодильнику?
– То же самое с этим надкушенным чизбургером. А это что, «Миллер»? Уважающему себя человеку зазорно его не то что пить, а даже попадаться с ним на глаза.
– Я даже не ожидала таких предложений. Вы просто знаток чужих холодильников.
– Хм. А зачем тогда спрашивать? Водку будешь, с придыхом ананасика?
– Можно.
– Заказ принят.
Я смотрю, как мужчина осваивается на моей кухне. Не помню, чтобы я покупала лаймы, к тому же недавно: он смело пускает их в ход. После третьей попытки резать моим ножом он хватает еще один и начинает вжикать ими друг о дружку, как в сабельном поединке с самим собой. Затем насекает лайм. Смотрит на мою столешницу и как-то жалеючи покачивает головой. Не помню, чтобы у меня оставалось две бутылочки сальсы, но он находит и их. Тук-тук, вжик-вжик, побрякивание, помешивание; да, наблюдать мужчину за работой – это нечто. Не припомню, видела ли я вообще мужика за готовкой, кроме как в кулинарных телешоу. А вот на тебе. Он подходит с двумя стаканами, один протягивает мне:
– Ну как, годится?
– М-м… Прелесть.
– Ну, так спасибо за зрительскую поддержку.
– Нет, правда вкусно.
Он усаживается в одно из кресел, занести которые с улицы мне помогал сосед. С той поры я с ним даже не пересекалась. Надеюсь, на кресле успел выветриться запах. Мой гость пригубляет медленно, как бы нехотя, будто за счет этого в стакане продлевается содержимое.
– На тебе юбка не чешется? В смысле, лето все-таки.
– Я юбок не снимаю.
– Да я и не просил. Наверное, раздумываешь, как ты допустила прокол, пригласив меня?
– Да нет.
– Значит, да.
– Эзоповым языком не изъясняюсь.
– И это хорошо.
Странно, но единственное слово, которое напрашивается для описания того, как он сидит, это «крепкий». Или «сильный». Я обратила на это внимание еще у него дома, а затем в метро, – как он отвергает все эти зазывно мягкие диваны и кресла, приглашающие в них плюхнуться, и сидит с прямыми, расправленными плечами. Наверное, осталось со времен армейской службы.
– А полиция вас, часом, уже не разыскивает?
– В розыск положено объявлять только через сутки, не раньше.
– Ну а похищение?
– Для киднеппинга я малость крупноват, тебе не кажется?
– Я думала, размер здесь значения не имеет.
– Держись в этом же ключе – и, возможно, угодишь в резонанс с моим бодрым настроем. Музыка у тебя тут есть?
– Хотите слышать, чем нынче дышит мажорная ребятня?
– Почему бы нет. Что там нынче в тренде? Мне кажется, «Добрые времена»[264] вполне себе хорош, разве нет?
– У-у… Да вы устарели.
Я встаю и ставлю пластинку, просто верхнюю в стопке. Забавно: дома, на Ямайке, пластинки слушал в основном отец, ставил по большей части какие-нибудь томные инструменталы вроде «Ла Паломы» Билли Вона[265] или оркестр Джеймса Ласта. В восемьдесят пятом году я, пожалуй, единственная, у кого проигрыватель с одной колонкой («хромое стерео», как его называют меломаны). Мать, на моей памяти, принесла домой всего одну пластинку – «сорокапятку» Милли Джексон с длинным названием: «Если вы не полюбили к понедельнику». Прежде чем ее поставить, она, кажется, предварительно дождалась, когда все уйдут из дома.
– Орга́н? Боже правый, ты любишь церковную музыку?
– Да нет же.
– Как «нет», это же проповедник, слышишь? Вон, вещает о загробном мире, и там точно играет орган. Только какой-то кривоватый.
– Вы помолчите и послушайте.
Он умолкает, как раз когда Принс заводит: «В этой жизни ты сам по себе».
– О-о… О да, это мне нравится.
Гость встает, ритмично прищелкивает пальцами и кивает в такт. Интересно, угорал ли он тинейджером под Элвиса и как он относится к «Битлз»? Я хочу спросить, любит ли он рок-н-ролл, но вопрос кажется неуместным при виде человека, что прищелкивает и притопывает так, будто джайву его обучал лично Билл Косби.
«Давай сходить с ума, давай безумствова-а…» – повторяет он за вокалом. Мне как-то неловко, что я не танцую. Поэтому я встаю и начинаю приплясывать. А затем откалываю то, чего не делаю никогда.
«Доктор Всё он будет в масти, всё раскинет на запчасти, срасти здрасте и мордасти, держитесь дети от напасти. Он идет. Он идет. Он приходит. Уу-уу-у-у-уу».
Со столешницы я ухватываю массажную щетку – это у меня микрофон – и еще три раза укаю. Дальше идет гитарный солешник; я спохватываюсь, что у моего гостя приступ, но это, оказывается, он изображает соло на гитаре. Я гарцую и ору: «Сойдем с ума, сойдем с ума», а песня все длится – то есть я ее слушала уже сиксиллион раз, но она еще никогда не была такой нескончаемой, – и наконец мы с ним просто валимся: я на пол, гость на диван. Затем под «Возьми меня с собой» он вспрыгивает, а я так и валяюсь на полу, отдуваясь и хохоча.
– Уф-ф… Так я не веселился, пожалуй, с той поры, как «битлы» отжигали на «Шоу Эда Салливана».
– «Битлз»? Вам нравится?
– Что значит «нравится»? Это величайшая поп-группа всех времен!
– А мы, между прочим, стояли с одной моей клиенткой у дома, где убили Джона Леннона, как раз в ту самую ночь.
– Ждали, пока они поладят с Полом Маккартни?
– Не очень-то смешно.
Вместо ответа мой гость подходит к проигрывателю и берет в руки обложку альбома.
– Та-ак, а что это за кудрявый поцик на моцике?
– Принс.
– Что за принц? Чего он принц?
– Да не принц, а Принс. Вон и усики какие благородные.
– Да-а… А я уж подумал: какая зажигательная бабенка с бородой.
– У него есть еще и видео, называется «Пурпурный дождь».
– Разве не «Пурпурная дымка»?
– Нет, именно «дождь». Принс, а не Хендрикс[266]. Ладно, сниму-ка я ее…
А то он тут расходился не на шутку.
– Да оставь, голубушка. В этом округе я единственный белый, кому принадлежит «Мухобойка рекордз». Так что Принцем меня не запугать. Кстати, извини за «голубушку». Я и здесь, должно быть, устарел: к женщинам нынче так уже не обращаются.
Мне хочется сказать, что извиняться не надо и что это вообще первое благозвучное слово, которым меня в кои-то веки одарил мужчина. Но вместо этого я гляжу в окно, где уже успела зажечься россыпь вечерних огней.
