Пьер Буало - Современный французский детективный роман
— Ее муж приходит домой к завтраку?
— Нет. Ему не успеть. Работа у него непростая: он заведует отделом в универмаге «Бон марше».
Мегрэ поднялся на третий этаж и позвонил в квартиру направо. За дверью слышались детские голоса. Квартира оказалась светлая, в эти часы ее заливало солнце.
Молодая женщина, открывшая дверь, недоверчиво посмотрела на посетителя.
— Вы, вероятно, комиссар Мегрэ?
— Да.
— Кто вам дал мой адрес?
— Ваша матушка — я прямо от нее.
— Она вас приняла?
— Да. Ей ведь не в чем себя упрекнуть, не так ли:
— Разумеется, ей не в чем себя упрекнуть, но разговоры о прошлом для нее невыносимы.
— Тем не менее она держит на каминной доске фотографию вашего отца.
Двое детей ползали на коленках, играя с электрической железной дорогой.
— Одного не понимаю: зачем вы повесили трубку? Я как раз хотел задать вам несколько вопросов.
— Не хочу, чтобы вся улица указывала на меня пальцами.
— А что думают соседи о вашей семье?
— Что отец умер двадцать лет назад и с тех пор мама — вдова.
— Вероятно, она все равно пойдет на опознание покойного и попросит, чтобы ей выдали тело для устройства похорон.
— Об этом я не подумала.
— Неужели вы обе предпочли бы, чтобы его похоронили в общей могиле?
— Говорю вам, я об этом не подумала.
— Вы хорошо помните отца?
— Прекрасно помню. Не забывайте: мне было уже восемь, когда он исчез.
— Какой он был?
— Красивый, очень сильный, жизнерадостный. Мы с ним часто гуляли вдвоем, и он покупал мне мороженое, разрешал все, что захочу.
— В отличие от матери?
— Мама была строже. И все время боялась, что я перепачкаюсь.
— Откуда вы узнали, что отец больше не вернется? Он вам прислал письмо?
— Если и прислал, мама мне об этом никогда не говорила. Да нет, вряд ли он написал. Мы ничего не знали. Мама все время ждала, каждый день ходила в мастерскую на улице Лепик, проверяла, вдруг он там.
— Вы не замечали ничего особенного в последнее время перед его исчезновением?
— Нет. Мама вам ничего не сказала?
— Я не добился ничего, кроме односложных ответов. А вы полагаете, ей есть что сказать?
— Не знаю. Я никогда ее не спрашивала, но мне кажется, она постоянно что-то от меня скрывала.
— Вы уже не девочка, и, думается, я могу вас спросить, не слыхали ли вы, чтобы у вашего отца была любовница?
Она покраснела.
— Странно! Мне это тоже приходило в голову. Но весь его образ жизни исключает подобные предположения. Он не бросил бы нас ради другой женщины или хотя бы сделал это в открытую.
— Были у него друзья?
— Не знаю. К нам никто не ходил. Отец был не из тех, кто проводит вечера за картами, в кафе.
— Ваши родители ладили?
— Я ни разу не видела, чтобы они ссорились.
— И вы не имеете ни малейшего представления, почему он стал клошаром?
— Понятия не имею. Еще вчера я бы в это не поверила.
— Он был католик?
— Нет. Он не принадлежал ни к одной из церквей и меня не приобщал. Но атеистом он тоже не был. Просто вопросы веры были ему безразличны.
— Вам тоже?
— Да.
— А как ваша матушка?
— В юности она была очень набожной, но ко времени замужества охладела к религии. Они, правда, венчались, но, конечно, просто по обычаю.
— Вы часто навещаете вашу матушку?
— Нет. Почти каждое воскресенье она сама к нам приходит повидаться с внуками.
— Приносит им лакомства?
— Это не в ее духе.
— Пробует с ними поиграть?
— Нет. Сидит на стуле, вся прямая — опуститься в кресло ее не уговоришь, — и смотрит, как они возятся. Мы с мужем иногда пользуемся ее визитами, чтобы сходить в кино.
— Благодарю вас. Больше вам нечего мне сказать?
— Нет, пожалуй. Хотелось бы избежать встреч с журналистами и фотографами.
— Сделаю все от меня зависящее. Но когда ваша матушка пойдет на опознание тела, газеты все равно об этом напишут — им не запретишь.
— Вы все-таки постарайтесь, ладно?
Он потянулся к дверной ручке, и тут она добавила:
— Можно мне его увидеть?
— Да.
— Мне бы хотелось.
В отличие от матери она, наоборот, как-то помягчела. Похоже, это одна из тех дочерей, что обожают отцов.
3
В половине третьего Мегрэ постучал в дверь кабинета судебного следователя. В длинном коридоре на всех скамьях сидели люди, некоторые между двумя жандармами, а кое-кто и в наручниках. Тишина была, как в монастыре.
— Войдите.
Кабинет следователя Кассюра размещается в той части здания, где еще не было ремонта, и тут свободно можно представить себя персонажем бальзаковского романа. Обшарпанный стол, крашенный, как когда-то в школах, черной краской, в углу на полу куча папок. Письмоводитель хоть и не носит люстриновых нарукавников, но выглядит так, словно явился из прошлого века.
— Садитесь, Мегрэ.
Кассюру еще нет и тридцати; в прежние времена немыслимо было бы даже представить, чтобы человек его возраста получил должность в Париже.
Мегрэ, как правило, остерегался молодых судейских чиновников: слишком они напичканы теорией, которую им не терпится применить на практике. Кассюр — один из таких. Высокий молодой человек, в котором еще сохранилось что-то от студента, худощавый, гибкий, всегда безукоризненно одетый.
— Поскольку вы захотели видеть меня, у вас, очевидно, есть что сообщить.
— Я хотел бы держать вас в курсе расследования.
— Обычно полиция устанавливает с нами контакт в самый последний момент, например, когда нужен ордер на арест. — В улыбке Кассюра был какой-то оттенок тоски. — У вас, Мегрэ, репутация человека, который ходит всюду сам, беседует с привратницами в их каморках, с ремесленниками в мастерских, с хозяйками на кухне или в столовой…
— Так оно и есть.
— Мы себе такого позволить не можем. По традиции безвылазно сидим в кабинетах, разве что нас приглашают в прокуратуру, но и там мы теряемся среди специалистов, так что это, как правило, оказывается всего лишь формальностью. В газетах я прочел, что фамилия вашего клошара Вивьен и когда-то он был краснодеревщиком.
— Правильно.
У вас есть какие-нибудь соображения, почему он бросил семью, мастерскую и стал клошаром?
— Я разговаривал с его женой и дочерью. Ни та, ни другая не ответили мне на этот вопрос. Впрочем, я знаю подобный случай: один известный лондонский банкир сделал в точности то же самое.
— Когда Вивьен исчез?
— В сорок пятом.
— Была у него любовница или другая семья?
— Выяснить пока не удалось. Мои люди прочесывают квартал. Трудность расследования в том, что обращаться имеет смысл только к пожилым. Сегодня в бистро, куда Вивьен каждое утро ходил пить кофе, я побеседовал с несколькими ремесленниками, торговцами и мелкими рантье, но впустую. Помнить они его помнят, но рассказать ничего не могут: он ни с кем не общался.
— Странно, что через двадцать лет кто-то решил его убить.
— Потому-то я так отчаянно и копаюсь в его прошлом. Проще было бы принять версию о сумасшедшем, который напал на первого встречного клошара, но она маловероятна.
— Какая у него жена?
— Малоприятная особа. Правда, жизнь у нее была нелегкая. Внезапно осталась одна с восьмилетней дочкой, без всяких средств. Хорошо еще, немного умела шить. Сперва обшивала соседок, потом клиентура расширилась.
— С квартиры съехала?
— Нет. Живет в том же доме на улице Коленкура. Переселилась только на другой этаж — в квартиру поменьше и подешевле. Представьте себе женщину неопределенного возраста, утратившую цель в жизни. Взгляд какой-то неподвижный, выцветшие глаза, как у много выстрадавших людей…
— Ей известно, почему ушел муж?
— Практически я ничего из нее не вытянул. Если она что-то и знает, то скрывает, и заставить ее переменить поведение нет никакой возможности.
— А дочка?
— Сейчас ей двадцать восемь. Замужем за заведующим отделом в «Бон марше», но его я не видел. Немногим словоохотливей матери, держится тоже настороженно. У нее двое детей — мальчик шести и девочка четырех лет.
— С матерью в хороших отношениях?
— Более-менее. Из-за детей видятся почти каждое воскресенье, но, думается мне, особо пылких чувств друг к другу не питают. Одетта — так зовут дочку — создала и ревниво хранит Культ отца. Полагаю, не сегодня-завтра они пойдут получать тело из Института судебной медицины.
— Вместе?
— Меня было это удивило. Нет, придут порознь. Я обеим сказал, что теперь можно заняться похоронами. Обе страшно боятся журналистов и фотографов. Если вы не против, я предпочел бы не предавать гласности эту сторону дела.
— Разумеется. Прекрасно понимаю их. А какие-нибудь соображения относительно причин преступления у вас есть?
