Марлон Джеймс - Краткая история семи убийств
Если б она не завопила, мы б и не узнали, что у этого типа есть жена. Она пыталась убежать, но с младенцем на руках далеко не убежишь. Мы силком усадили ее на стул, и вот я держу ее младенца, потому что тот долболоб хотел просто кинуть его на холодный пол. Я еще трижды спрашивал того кренделя, где у него нычка с «травой», и он трижды отвечал, что ее у него нет. Понятно, что врал. Да и кто б на его месте сказал правду? После этого ставки пока не поднимались. А надо сказать, что все это время долболоб поглядывал на его жену и хватался себе за ширинку. Вот он ногой поднял ей юбку и увидал зеленые трусы. «Зеленые? – спросил он. – А почему не розовые?» Я уже подустал и от этого дома, и от кренделя, и от его жены, и от заснувшего у меня на руках чада, но еще больше от долболоба. И тут тот говорит: «Эй, малый, постой пока здесь, а я эту манду по-быстрому вздрючу, понял?» Не успел я что-то сказать, как он уже скинул штаны и сквозь трусы стал обжимать свой хер. «Ты не из тех пиндосовских сук, что сосут? Только как будешь сосать, не вздумай сделать, чтобы я кончил раньше, чем тебе вставлю. Смотри у меня, без фокусов».
– Сильничать ты ее не будешь, – говорю я долболобу.
– А ты чё, меня остановишь, что ли? А?
Говорит так, будто бросает мне перчатку. А я думаю: «Блин, этот долболоб хочет изнасиловать бедную девку прямо перед ее собственным ребенком, а я ничего и поделать не могу, потому как все, от машины до отеля, записано на имя долболоба». И вот он ей тычет в морду, а она вскрикивает.
– Что ты, бомбоклат, вытворяешь?
– Ничего. Учу эту суку, что молчание – золото. – Он снимает с себя трусы и говорит: – А ну расшеперивай ноги и открывай дырку, а то я сам тебя расстелю.
Та ревет и смотрит то на меня, то на младенца.
– Бро, одень обратно штаны.
– Пошел нах. Одену, когда хер обвиснет.
– Ты что, думаешь бабу сильничать прямо перед ее мужем?
– Пусть смотрит и учится, как с бабой нужно обходиться.
– Бро, еще раз говорю: сильничать нельзя.
Тут он целит ствол в меня.
– Заткнись, – говорит.
Она спрашивает, есть ли у него с собой гондоны, а он отвечает:
– Гондоны задуманы, чтобы изводить на корню черных. Да к тому же с резиной ощущение не то.
Я смотрю, как он пинком раздвигает ей ноги, а крендель смотрит на меня, а я – на младенца. «Они в подвале за полкой, – говорит он, – но только у меня всего пять мешков». Кажется, после этого добавляет еще и «пожалуйста». Тут его жена ойкает, потому что долболоб сжал ей груди. Затем он пихнул ее на пол.
– Бро…
– Пшел нах, я сказал.
– Ты идиот? Берем «траву» и уходим. Полицию он вызвать не сможет. Но если ты ее отделаешь, то фараоны нас нагонят, не успеем мы даже выехать за пределы штата.
– Тогда мы их прикончим.
Вот так и говорит. Вообще-то мне ничего не стоит перестрелять целый бордель, но я не могу хладнокровно убить оступившуюся семью, решившую по недомыслию заняться наркотой.
– Дурень, ты сколько раз сидел?
– Кого ты дурнем назвал?
– Еще раз спрашиваю: сколько раз в тюряге сидел, бомбоклат?
– Один, и обратно туда не собираюсь.
– А вот сядешь, если тебя возьмут за изнасилование. А если убьешь ее, то сядешь за убийство. Ты, наверное, не обратил внимания, но из нас двоих только один в перчатках, и это, бомбоклат, не ты.
Он смотрит на меня так, будто я завел его в ловушку, но винить в тупости ему приходится только себя. Особенно учитывая, как он всю поездку топырился, как дон из донов.
– В общем, давай натягивай штаны и марш за «травой».
Он спускается в подвал и возвращается с мешками, каждый размером с котомку, но их только четыре. На этот раз я сам луплю того кренделя рукояткой ствола. И говорю ему:
– Будешь мне врать – уйду из этой комнаты и оставлю этого мавра делать с твоей женой все, что он захочет.
Этот опездрух ударяется в слезы – не знал, видно, во что вляпался. Если жена после этого останется с ним, то любовь, как видно, не просто слепа, а еще глуха, нема и тупа. Он выдает, что еще один мешок лежит в спальне. Долболоб находит его под кроватью, а еще – три ствола, которые, безусловно, думает оставить себе. Мне все равно; я даже не говорю ему, что эти стволы элементарно отследить. Кроме того, что-то мне внушает: в полицию эта пара обращаться не будет. Тяжелый случай, правда? Но по крайней мере, когда Джоси Уэйлс говорит, что в доме пять мешков, то поверь мне, их там именно пять. Как он узнал? Потому что это он. А вот «Иерархия донов» и из открытой двери нычку толком не может вытащить… Знаешь, что я замечаю, Алекс Пирс? Что всякий раз, как я упоминаю имя Джоси Уэйлса, ты подскакиваешь. Несильно, но заметно. Нервный тик, наверно? У Сеаги тоже был нервный тик. Ты подскакиваешь. И думается мне, потому ты ко мне и пришел. Все, кому нужно знать, знают, что одно время Джоси Уэйлс хотел, чтобы я умер, но теперь он за мной явно не ходит. А вот какая цена была назначена за твою голову – это большой вопрос.
Ревун
– Еще раз говорю: я подловила ту блядву за попыткой отсосать у моего мальчугана писю за его карманные деньги. Вон она, та блядешка, скётся у подворотни. Я, по-твоему, что, совсем слепая? Ему ж всего двенадцать!.. Эти вонючие пробляди таскают свои кошелки по всей округе. Суются везде, проходу нет. Ты мне что говорил? Что не будешь их сюда пускать, что у тебя бизнес почти легальный и всякое такое. Поцелуйте, мол, мою черную задницу. А еще…
Бушвик. Давно уже стемнело, но жара в этом районе не спадает никогда. Баба стоит прямо передо мной, я чувствую, как от нее пованивает чесноком. Без помады, но в тенях, смоляные кудри влажноваты. Живот, как булка, нависает над джинсами. Мы стоим посреди улицы.
– Так чего ж ты мне не сказал, что сделал из той квартиры «точку»? – говорит она, указывая на изникающую скорым шагом шлюху, прикупившую крэк. – Ты меня уже притомил. Эти дома, между прочим, принадлежат не тебе, а городу.
Живет она не в этом корпусе, а через улицу, в той вон цепочке отдельно стоящих кирпичных домов, что придают Бушвику сходство с Бронксом. У железной ограды перед домом трое темнокожих мальчишек и девчонка чинят велосипед; ограда защищает не газон, а только бетон. На другой стороне дороги пять домов, и все обнесены заборами. Мы стоим перед моим домом, где «точка» находится на третьем этаже. Улицу с некоторых пор регулярно патрулирует полицейская машина, поэтому добро приходится держать внутри, выдавая дилерам пакетики лишь на краткосрочную продажу – столько, чтобы полиция, если что, не подняла бучу. Лучше так, по крайней мере, можно контролировать процесс. Корпус подремонтировал муниципалитет и запустил сюда бездомных; вместе с ними въехали и мы. Изначально задача была договориться со старшим по дому: если он молчит, то получает кропалёк на лапу. Ну а если пробует раскрыть рот, я напоминаю, что если полиция накроет «точку», то кирдык настанет в том числе и ему. В Бруклине от меня кормится целая стая старших по домам; все хотят, чтобы им чего-то отломилось. Ну а Бушвик – просто кусок дерьма. По Ист-Виллидж у меня вообще не возникает проблем, и только Бушвик мне постоянно что-нибудь подкидывает, и каждый раз что-нибудь новое. Пока по всей длине улицы я не замечаю ни одного споттера[252] или курьера-бегунка.
В двух обшарпанных домах отсюда на поребрике сидит темнокожий паренек-споттер, а рядом с ним буцкает бумбокс, что-то насчет «фриков, гуляющих в ночи». Паренек сидит, притопывая своими пока еще новыми, незамызганными кроссовками. На прошлой неделе у него, кстати, еще не было ни кроссовок, ни бумбокса. Он не замечает, как я подхожу и останавливаюсь прямо перед ним.
– Валите нах, сучьё, заебли! – буркает он, не поднимая кучерявой головы. – Я не при делах.
На что я говорю:
– Ты кверху глянь, шибзденыш.
Паренек вскакивает, как чертик из табакерки, и истово пучит глаза:
– Да, сэр! Да, сэр!
– Ты чё, в армии, что ли?
– Нет, сэр!
– Как обстановка?
Он тупит голову, как будто боясь, что услышанное мне не понравится.
– Бро, твое дело сообщать мне обстановку. Посыльных я не стреляю. Ну так что там с бизнесом?
Парнишка по-прежнему смотрит в землю, но что-то мямлит.
– Чего?
– Гм, да ничего. Ничего вокруг такого, уже несколько дней.
– Херово. Это что же получается: все крекеры очухались и разом пересели на героин? Так и рынок может пересохнуть, а этого допустить нельзя.
– Э-э…
– Что «э»?
– Да я уж замаялся посылать народ куда надо, а они приходят обратно и говорят: чё за лажа? Там, дескать, в том проулке никого с товаром нет. Ну, я-то новичков с деньгами за милю срисовываю. Когда надо, сам подхожу и заговариваю по-братски: «Хой, тут в Бушвике все еще не отлажено. Я ж вижу, чего вы ищете, а у нас тут как раз всего на любой вкус». Они кивают, начинают что-то буровить, а я им тоже киваю – на проулок возле межи.
– Ты сам-то знаешь, где у нас межа?
– А кто ж ее, мля, не знает… Короче, с тобой чё-то не хотят иметь дела. Обычно ты отправляешь двух-трех бегунков с фасованным товаром, и те его продают. Но вот уже четыре дня как народ сюда приходит со словами, что у нас тут какая-то хрень: никаких бегунков вдоль улицы. Да и дилеров чего-то не видать. Твоего охранщика так это притомило, что он ушел и нашел себе настоящую работу во Флэтбуше.
