Казимеж Квашневский - Гибель судьи Мрочека
— Я представлю их вам. Вы же не против, правда?
— Конечно, не против. Осознаете ли вы, что говорите?
— Прошу прощения. Совсем не хотел обидеть вас. Но… Я очень за это переживаю.
— Я не потому не желаю знакомиться с доктором Мрочеком в этот момент и разговаривать с ним об устройстве на работу, что дядя его когда-то несправедливо обошелся со мной, а потому, что…
Не закончила, потому что низенький нотариус метнулся с неожиданной для сгорбленного и седого мужчины ловкостью и исчез из поля зрения. Невольно оглянулась.
— Пани заведующая позволит?.. Это и есть супруги Мрочеки, о которых только что шла речь. А это доктор Ясинская.
Спокойно выдержал взгляд заведующей. В конце концов, он был такой мгновенный, что никто посторонний и не мог бы угадать его значение.
— Очень приятно с вами познакомиться… — сказала, протягивая руку Галине. — Вернее, было бы значительно приятнее, если бы не эти печальные обстоятельства, при которых вас встретила. Примите мои соболезнования, доктор. Ваш дядя был… был… — еще одна неуловимая пауза. Доктор Ясинская не принадлежала к людям, умеющим скрывать свои истинные чувства, — был человеком всеми уважаемым, и смерть его, несомненно, потеря, да, несомненно…
— Спасибо вам… — ответил Мрочек.
Наступила минута напряженного молчания.
— Я слышала от пана Гольдштейна, что вы намерены поселиться у нас. Если это правда, я очень хотела бы, чтобы вы оба зашли к нам в больницу. Условия, в которых мы здесь работаем, конечно, отличаются от варшавских, но больные во всем мире похожи, не так ли? К тому же есть еще одно дело личного характера, — продолжала несколько иным тоном, — которое хотела бы с вами решить. Не думала о нем специально, но, как говорится, обстоятельства часто порождают решения. Если у вас есть время, то даже сейчас… Я тут с машиной и…
— Я тоже со своим автомобилем. Благодарим вас за приглашение.
— Тогда я еду первой, а вы, пожалуйста, поезжайте за мной. До свиданья, пан Гольдштейн.
Старик благодарно улыбнулся.
— До свидания, пани Ясинская.
Воспользовавшись тем, что Ясинская отвернулась, он многозначительно подмигнул молодым супругам, а потом молча пошел назад, к месту вечного упокоения судьи Мрочека. Придя туда, стал в ногах могилы и закрыл глаза. Продолжалось так пару минут, вдруг вздрогнул.
— Тяжело навсегда расставаться со старым другом…
— Тяжело… — тихо ответил Гольдштейн. Оглянулся. Капитан Желеховский стоял рядом, вглядываясь в табличку с фамилией покойного.
— Кажется, вы никогда не расставались, правда?
— Во всяком случае, редко… — старый нотариус вздохнул. — Работали в одном доме, жили на одной улице. Оба были одинокими. А вы знаете, капитан, что это такое. И почти ровесниками были. Он был для меня единственным другом на всем белом свете. Вы сказали: «навсегда». Но навсегда ли?.. — замолчал, а затем покачал головой в такт каким-то собственным мыслям. — И мне уже не так много времени осталось. Вскоре встретимся. Хотя я верил в другого бога, чем он, — кивнул на могилу, — но, думаю, на том свете это не имеет большого значения. Там важнее, жил ли человек так, как должно, или нет. Он был хорошим человеком. Мало кто знал, каким хорошим… Самый справедливый… А мы натерпелись…
— Это верно… — Желеховский приподнял фуражку, чтобы вытереть лоб. — К счастью, все прошло уже давно.
— Но память о добре и зле живет дольше, чем свидетели. — Гольдштейн нагнулся и поправил какой-то венок. — Я один из тех, кто остался после самого крупного преступления в истории. Но когда умрут все, кто видел все это собственными глазами, память не погибнет. Еще тысячу лет люди будут помнить…
Замолчали оба. Затем Желеховский спросил:
— Вы виделись каждый день, правда? В последние недели тоже?
— Ну, конечно.
Старый нотариус поднял на него глаза. Но сейчас капитан смотрел перед собой на двух птичек, весело вертевших хвостиками, устроившись на соседнем кресте.
— Конечно. А почему вы об этом спрашиваете?
— Просто пришло в голову, — сказал равнодушно. — Задумался над тем… не видели ли вы его перед смертью каким-то нервным, что ли? Или не приметили чего-то необычного в его поведении?
— Не понимаю вас.
— Речь не идет о чем-то из ряда вон выходящем. Может, например, он рассказывал о том, о чем не говорил никогда.
— Нет, — подумав, отрицательно покачал головой Гольдштейн. — Меня немного удивляет ваш вопрос, пан капитан. Как же он мог говорить что-то необычное или вести себя иначе, чем всегда, если не знал, что утонет? Вы верите в предчувствия? А может, я не так вас понял?
Он повернулся и медленно пошел по аллейке.
— Верю ли я в предчувствия? Можно сказать, что нет. Но какой бы был из меня офицер милиции, если бы у меня не было предчувствия? — рассмеялся негромко комендант. — У каждого есть предчувствие, или назовем это иначе: каждый чувствует беспокойство особого характера, относительно событий, которые не могут вызвать никакого беспокойства, настолько они простые и ясные. И когда такое беспричинное беспокойство оказывается в какой-то степени пророческим, а дело принимает оборот, подсказанный нам нашим воображением, мы говорим тогда, что имели «предчувствие». Но вы не ответили еще на мой вопрос.
— Ваш вопрос?
— Да, о том, не заметили вы чего необычного в поведении судьи перед несчастным случаем.
— Ну как бы вам ответить? Был нормальным. Может, немного взволнованным предстоящим приездом племянника. Хотел, чтобы тот приехал сюда и остался с ним навсегда.
— Я слышал, что они мало общались?
— Да. Станислав поссорился когда-то со своим братом, отцом молодого доктора. Рассказывал мне об этом… Наверное, не только судья, но и брат его был упрямым. Может, это семейная черта? Как бы то ни было, но он редко вспоминал брата на протяжении всех этих лет.
— Из того, что я знаю о нем, а знаю немного, выходит — у нашего судьи Мрочека был очень крутой характер.
— Возможно, возможно… Но это не говорит о том, что у него был плохой характер. Просто был непоколебим в своих убеждениях. Тот, кто нарушал закон, был для него неполноценным человеком… Однако сердце у него было доброе. Вероятно, был способен и на любовь к семье, хотя не имел жены и детей. После смерти брата, когда племянник женился, он ездил на свадьбу и с тех пор все говорил, что хотел бы, чтобы они жили у него. Писал им письма. Пытался все сделать, чтобы убедить их в необходимости поселиться здесь, в Порембе. Недавно пришел ко мне и составил завещание. Вы, капитан, могли бы назвать это с его стороны предчувствием, — он почти незаметно улыбнулся, — но я знаю, что Станислав вовсе не имел в виду свою скорую смерть и не потому оформил письменно свою последнюю волю. Просто хотел показать завещание молодым, когда они приедут. Можно сказать, что завещание должно было бы их морально шантажировать, что ли. Но он об этом не думал. Был убежден, обсуждая со мной этот документ, что готовит приятную неожиданность для племянника.
— Каково содержание этого завещания?
— Не знаю, стоит ли рассказывать об этом сейчас? Впрочем, судья не требовал, чтобы этот документ запечатали, и не просил меня даже о сохранении тайны. Насколько знаю, он не хотел держать в секрете свою последнюю волю. Наконец, похороны уже состоялись, а закон утверждает, что завещание должно быть оглашено сразу после окончания траурной церемонии. Завтра хочу ознакомить с ним заинтересованных лиц.
— Наверно, нет препятствий, чтобы я мог окинуть взглядом тот документ?
— Думаю, что нет… — ответил после недолгого колебания Гольдштейн. — Правда, они должны быть первыми, кто ознакомится с текстом завещания, но поскольку вы представитель власти и не имеете никакого личного в том интереса…
— Конечно, — улыбнулся Желеховский. — Разве что судья Мрочек завещал все свои сбережения коменданту повятовой милиции. Но, думаю, это не пришло ему в голову.
— Вы правы. В завещании таки нет подобного раздела, — ответил старик нотариус вполне серьезно.
Оказавшись у кладбищенских ворот, Желеховский подошел к своему мотоциклу:
— Вы бы не хотели подъехать со мной? — спросил с некоторым сомнением в голосе.
— Отчего же? Сяду. Я еще не такой старый и немощный, как могут подумать молодые люди вашего возраста, тайком пренебрегая сединами. Только прошу, поезжайте не очень быстро, а то еще потеряете меня по дороге… Так я сяду? Или вы хотите, чтобы я бежал вслед за этой адской машиной?
Он подошел к мотоциклу и вдруг застыл на месте, опершись ладонью о седло.
— Что? — улыбнулся Желеховский. — Раздумали? Так, может, я сам зайду к вам в контору через час?
— Нет, нет! Не то. Я еду с вами… Только вот вдруг кое-что припомнил, капитан.
— Слушаю вас.
Гольдштейн покачал головой и ничего не ответил.
