Всеволод Иванов - Голубые пески
- С мельницы выгонят, пойдем туда. Ты бы пошла?
- Я бы пошла. Только не в нашем городе. Здесь все знакомые ходят. Стыдно будет. У нас тело крепкое, много дадут.
- Туда, я у рабочих слышала, и Франциск ходит.
- Маме надо сказать.
Они опять рассмеялись.
- А муж у Фиозы Семеновны, говорят, там часто бывает. Перины вытащат в залу и на перинах пляшут.
Зашебуршал песок и напуганный голос Пожиловой проговорил:
- Не нашла. Здесь где-то был, и лешак унес. Отец говорит: Фиоза в Лебяжье уехала. Догонять, может, побежал.
- В Лебяжье? А пикеты?
- Ей что? Она с комиссаром-то - берег да вода. Пропустят. Это у нас мельницы отнимать можно, скот тоже бери, а ихнее тронут разве? Сперва фершала кормила, а тут...
И, заметив выскочившего из простенка Кирилла Михеича, замолчала. Дочери фыркнули, махая зонтиками, выскочили за ворота и с хохотом побежали по улице. Пожилова оправила шаль и, выпрямив хребет, пошла к мельнице степенно и важно.
А Кирилл Михеич, вырывая путавшиеся меж сапог полы, вбежал в мастерскую и, стуча крепким кулаком о верстак, закричал:
- Ты что, старый чорт, какое имел право Фиозу отпускать? Велел я тебе? Я здесь хозяин, али нет? Пока не отняли мое добро - не сметь трогать... Убью, курвы!..
Поликарпыч отряхнул медленно бородку и, словно радуясь, указал на Артюшку:
- Я тут не при чем. Это его штука.
Артюшка затянулся папироской, сплюнул на край табурета и, сапогом стирая слюну, сказал:
- Не откусят. Тебе хватит. Явится, Михеич. А в Лебяжье я с ней цидульку черканул. Я отвечаю. За все, и за нее тоже.
Он вытянул ноги и, глядя в запылившееся синее окно, зевнул:
- Слышал? Попа утопили, а он других за собой тянет. У Пожиловой мельницу отняли, и еще... Запус на усмиренье, в станицы едет. Да!
- Вишь, - а ты ругаешься, - сказал Поликарпыч, щепочкой почесывая за ухом. - Ругать отца, парень, не хорошо. Грешно, однако.
--------------
Подымает желтые пахучие пески раскосый ветер. Полощет их в тугом и жарком небе, - у Иртыша оставляет их усталых и жалобных.
Овцы идут по саксаулам. Курдюки упругие и жирные, как груди сартянки. И опять над песками небо, и в сохлых травах свистит белобрюхий суслик.
И опять степь - от Иртыша до Тянь-Шаня, и от Тарабага-Ртайских гор пустыни Монгольской, а за ними ленивый в шелках китаец и в Желтом море неуклюжие джонки.
Всех земель усталые пальцы спускаются, а спустятся в море и засыпают... Усталые путники всех земель - дни.
--------------
А тут, в самом доме залазь на полати и, уткнувшись в штукатурку, старайся не слышать:
- Хозяин! Хозяин!..
Запус - опять, и с пустяком: в Петрограде, мол, восстание и в Москве бои. Солдаты с немцами братуются и рабочие требуют фабрик. Раз уже к тому пошло, пущай. Но у Кирилла Михеича и без этого - забот...
Уткнись носом в свою собственную штукатурку, на полатях и жди сколько? Кто знает. Дураки спрашивают, бегают к Кириллу Михеичу. А Запус знает, а весь Совдеп знает? Никто ничего не знает, притворяются только будто знают. Что каждый год весна - ясно, но человеческой жизни год какой?
Ткнуло жаром в затылок...
- Господи! Владыко живота моего...
Откапывая замусоренные, унесенные куда-то на донышко молитвы, сплетал их - тут у штукатурки и, чуть подымая глаз, старался достать икону. Но бревенчатая матка полатей закрывала образ, а дальше головы высунуть нельзя, Запус нет-нет да и крикнет:
- Хозяин!..
Дыханье послышалось из сеней. Пришептывает немного и придушенно словно в тело говорит:
- Ты сюда иди. Он ушел.
Артюшка. А за ним - подошвой легко, словно вышивает шаг - Олимпиада.
- Не ушел, тоже наплевать. Я не привык кобениться. Уговаривать тебя нечего, слава Богу, семь лет замужем. Я Фиозе говорил, не хочет.
- Меня ты, Артемий, брось. Из Фиозы лепи чего хочешь...
- Я из всех вас вылеплю. Я с фронта приехал сюда, чтоб отсюда не бегать. Каленым железом надо.
- Надоел ты мне с этим железом. Слов других нету?
- С меня и этих хватит. Я Фиозу просил, не может или не хочет. В станицу удрала. Нам надо Запуса удержать на неделю. А потом казаков соберем...
- Треплетесь.
- Не твое дело.
- Пу-усти!..
Шоркнуло по стене материей. Запус, насвистывая, прошел в залу, звякнул стаканом. Ушел. Шопотом:
- Липа, ты пойми. Господи, да разве мы... звери. Кого мне просить. За себя я стараюсь? Пропусти день, два, опоздай - приедут в станицы красногвардейцы. Как каяться? Не хочу каяться, что я собака - выть. Ей-Богу, я нож сейчас себе в горло, на месте, к чорту!.. Сейчас надо делать. Без Запуса они куда?
- Убей Запуса. Очень просто. А то Михеича попроси, он не трус убьет. Пусти, руку... Ступай к киргизкам своим.
Дыханье - кобыльим молоком пахнущее, - на всю комнату. От него что-ли вспотели ноги у Кирилла Михеича. Руку отлежал, а переменить почему-то боязно...
- Тебе легко, Липа... Фиоза - солома, ее на подстилку. Убить нельзя, - заложников перестреляют. Хуже получится. А здесь на два дня, на неделю задержать. Поди-и!..
- Не стыдно, Артемий!
- А ну вас... Что я - мешок: ничего не чувствую, разве!
- Киргизок своих пошли.
- Отстань ты с киргизками. Мало что...
Вскрикнула:
- Мало что? Ну, так и я могу по-своему распоряжаться. Тело мое.
- Липа!..
- Ладно. Отстань. А к Василию Антонычу пойду. Отчего не пойти, раз муж разрешает. Можно. Валяй, Олимпиада Семеновна, спасай отечество... И-их, Сусанины...
Открыла дверь в залу, позвала:
- Василий Антоныч!..
- Ась? - отозвался Запус, скрипнул чем-то.
- Можно на минуточку?
Опять шаг. С порога на пол царапают сапогом - Запус, он ногой даже спокойно не может:
- Чем могу служить? - И смеется.
- Алимбек программу большевиков просит.
- Он? Да он по-русски только ругаться умеет.
- Старик, говорит, переведет. Поликарпыч.
Даже, кажется, ладонями хлопнул.
- Чудесно! Могу. Я сейчас принесу...
- А вы заняты? К вам можно посидеть?
- Ко мне? Пожалуйста. Во-от везет-то. Идемте. Сергевне бы сказать насчет самовара.
- Алимбек скажет.
И будто весело:
- Скажи, Алимбек.
- Верно, скажи. А программу я тебе сейчас достану, принесу. Непременно надо на киргизском языке напечатать.
Остальное унес в залу и дальше - в кабинет...
Слез Кирилл Михеич с полатей. Артюшку догнал в сенях. Тронул за плечо. Сказал тихонько:
- Я, Артюш, от греха дальше - пойду ее позову обратно. Скажи пошутил.
Артюшка быстро повернулся, схватил Кирилла Михеича за горло, ткнул затылком в доски сеней. Выпустил и, откинув локоть, кулаком ударил его в скулу.
Тут у стены и нашел его Запус, вернувшийся с книжкой:
- Киргиза не видали? Работника?
- Нет.
- Передайте ему, пожалуйста. Он, наверное, сейчас придет - Сергевну ищет.
Так с книжкой и вышел Кирилл Михеич.
Поликарпыч на бревне вдевал нитку в иголку - все никак не мог попасть. Сидел он без рубахи, - лежала для починки она на коленях. Костлявое тело распрямлялось под жарой, краснело. Увидав Кирилла Михеича, спросил:
- Книжкой антиресуешься. Со скуки помогат. Я ране любитель был, глаза когда целыми находились. Гуака читал? Потешно...
И, указывая иголкой на прыгавших подле бревна воробьев, сказал снисходительно:
- Самая тормошивая птица. Прямо как оглашенные...
XI.
Машинист парохода "Андрей Первозванный", т. Никифоров, был недоволен. Он говорил т. Запусу:
- Народное добро из-за буржуев тратить - все время под парами стоим. Сделать один рейс по Иртышу и снести к чортовой матери все казацкое поселение. Не лезь против Советской власти, сука! Я этих курвов-казаков по девятьсот пятому году знаю.
Лоб его был так же морщинист, как гладки - части машин. Особенно, как все машинисты - слушая под полом ровный гул, стоял он в каюте, стучал по револьверу и жаловался:
- На кой мне прах эту штуку, если я этой сволочи, которая меня в пятом году порола, - пулю не могу всунуть.
- Там дети, товарищ. Женщины.
- Дети в тридцать лет. Знаем мы этих лодырей.
В кают-компании на разбросанных по полу шинелях валялись босоногие люди, подпоясанные солдатскими ремнями. Спорили, кричали. Пересыпали из подсумков обоймы. На рояле валялись пулеметные ленты, а искусственная пальма сушила чье-то выстиранное белье. Дым от махорки. Плевки - в ладонь.
- Гнать туды пароход!..
- Товарищ Никифоров...
- Тише, давай высказаться! Обожди.
- Сами знам.
Маленький, косоглазый слегка, наборщик Заботин прыгал через валявшиеся тела и кричал:
- Ступай наверх! Не пройти.
- Жарко. Яйца спекутся...
- Хо-хо-хо!..
И хохот был, словно хлюпали о воду пароходные колеса.
А ночью вспыхивал на носу парохода прожектор. Сначала прорезал сапфирно-золотистые яры, потом прыгал на острые крыши городка и желтил фигурки патрулей на песчаных улицах.
- Тра-ави!.. - темно кричал капитан с мостка.
Лопались со звоном стальные воды. Весь завешенный черным - только прыгал и не мог отпрыгнуть растянутый треугольник прожектора - грузно отходил пароход на средину Иртыша. Здесь, чавкая и, давясь водой, ходил он всю ночь вдоль берега - взад и вперед, взад и вперед.
