Константин Тарасов - После сделанного
Стараясь перебить зубной пастой привкус дрянного вина, он думал о следователе: пусть проверяет, пусть спрашивает доктора Глинского. Это к добру, время даст. Но став под душ и согнав с мозгов липкую одурь, какую нанес туда дешевый портвейн, Децкий увидел действия следователя уже иначе и с досадою признал, что тот временем следствия дорожит. Позвонив завтра утром Глинскому, он убедится в невиновности его, Децкого, и возьмет для обдумывания другую версию, обнимет кругом подозрения всех знакомых дома, тем более что осел Сашка подсунул фотографии, а Ванда, эта набитая дура, вместо того чтобы отправить сына с глаз долой на улицу, сделала пояснения. Децкого буквально морозом протянуло: ведь на снимках присутствовали все, ну пусть не все, пусть мелких человечков не было, но главные все стоят плечом к плечу. Завод — склад — магазин, производство и сбыт, а главное, и гадать не надо, где сбыт, где посредники, вот они — в лице Данилы Григорьевича и Петра Петровича, отправляй к ним ревизоров и бери в оборот. И самое простое дело — проверить номенклатуру товаров по магазину и по Пашиному участку: там замки — тут замки, там ситечко чайное — тут ситечко чайное. Было отчего проклясть и прием гостей на купалье, и дурацкий языческий костер, и подаренный сыну фотоаппарат, и вздорное, по деревенской моде позирование толпой на лугу, и в саду, и на фоне дачи. Сходились сейчас в кучу многие глупости, сделанные в разные годы; припоминая о них, Децкий чертыхался: и дачу следовало купить через подставное лицо, и вовсе ни к чему было заводить сберкнижку, и намного раньше следовало прикрыть это дело, а взяться за лучшее, и все эти походы друг к другу, встречи семьями, афиширование знакомств выходили теперь боком.
"Но и следователь — человек, — успокаивая себя, думал Децкий. — Не больше у него ума, чем у нас".
Децкий обернулся махровой простынью, прошел в спальню, плюхнулся на мягчайший импортный матрац и вообразил себя следователем. Следователь, по его мнению, мог составить себе три версии воровства: первую — деньги снял Децкий; вторую — деньги и облигации похищены знакомыми контролерши; третью — деньги и облигации похищены знакомыми Децких. Первую уже можно было считать отвергнутой; долго ли, коротко ли следователь откажется и от второй; останется разыграть третью, и следователь начнет составлять список лиц, имевших доступ в квартиру или отношение к семейным делам. У Децкого из живых родственников оставался только брат. Вся родня Ванды обитала в Гродно, о книжке они слыхом не слышали, да и виделись последний раз в позапрошлом году. Кто-либо из соседей мог, конечно, спланировать и провести ограбление квартиры, но операция с подделкой ордера была бы для него экспромтом. А вор спланировал именно снятие денег с вклада; тут все было учтено — внешность, костюм, бородка и усы, роспись, возвращение книжки на место и уверенность, что Децкий смолчит. Из знакомых Ванды никто не знал даже приблизительно, как поступают к Децким большие суммы; сама Ванда не знала и не догадывалась про источник благополучия; и для жены, и для ее подруг он, Децкий, был преуспевающий инженер, конструктор и изобретатель. Но следователь, вел свое рассуждение Децкий, неминуемо обязан включить в свой список и знакомых Ванды — их хоть и немного — три-четыре дамочки, но все же потребуются дни для установления их честности.
Каково бы ни оказалось начальное число подозреваемых, оно, думал Децкий, постепенно уменьшится, останутся в нем лишь те, кто имел случай увидеть книжку или знал о ней и для кого существовали причины или соображения возвратить ее в чемодан. Но более других знали о нем, о книжке, о его привычках те люди, которые съехались на дачу смотреть купальский костер. И тут Децкий почувствовал перебой в сердце, мгновенное мертвение всех своих нервов, и в него вошло неопровержимое уже убеждение, что вор скрывался среди купальских гостей. Все были мошенники, одного Адама отстранил Децкий от подозрений. Но подумав, он отказался брать на веру и доказанную мытарствами святость брата — всякое могло случиться и с ним, и такое могло с ним случиться, что подтолкнуло на рискованное дело. Но еще подумав, Децкий решил в честности брата не сомневаться — Адам, конечно, и мысли не допускал, что брат его Юра способен жить на ворованное и держать ворованное в сберкассе.
Но все прочие, думал Децкий, вполне горазды. Способен был цапануть двенадцать тысяч Данила Григорьевич. И Виктор Петрович тоже несколько раз бывал в доме. Мог приложить руку коллекционер Олег Михайлович. Сам он мало что знал, Децкий никогда с ним о своем деле не делился, но трепло-Катька могла болтануть лишнее в постели или же, дрянь, и надоумила, где легко разжиться денежками для приобретения разных ножичков и штыков. Складская крыса Петр Петрович также мог взвесить все «за» и «против» и отважиться на открытую уголовщину, зная, что возмездие не грянет.
В группу возможных злоумышленников ввел Децкий и Павла. Уж Паше, думал он, вся подноготная известна, и в доме бывал почаще, и книжку держал в руках, и рассчитал, поди, что трудно Децкому заподозрить в таком свинском поступке единственного старого друга. А все эти стоны о погибшей душе, о страданиях за обман рабочих, о бессонных ночах, кошмарах и прочая дребедень — все это простые словесные фокусы. Десять лет не страдал, про обворованных рабочих не думал, получал свою долю, как зарплату, без причитаний, и вдруг совесть прорезалась, книги застыдился читать, чистые костюмы носить, пить из хрустальной рюмки.
"Странно!" — подумал Децкий, но восклицание это относилось уже к другому, к тому, что Павел пил. Поверху вроде бы и сходилось: совесть заканючила, начал глушить ее винцом и втянулся, но странным показалось Децкому, что еще год назад Паша не пил, во всяком случае, никто этого не замечал, и вдруг — что ни день — запашок, противный, за сажень слышный запах «чернил». Да, хорошо финтил Паша, открылось Децкому. Незаметно, простенько, но прочно вел к увольнению. Одно дело, когда увольняется трезвенник. Куда? Зачем? Какой повод? Другое — пьяница подает заявление. Всем и радость. Уволился — и исчез. И компаньоны довольны — пьянчужка из игры выбыл, меченая карта ушла, слава богу, что выбыл, а то опасен становился — вдруг потянет на скамейке в том скверике похвалиться или покаяться друзьям-алкоголикам.
Мысль эта поразила Децкого, он вскочил и болезненно засновал от окна к двери. В один миг верилось — Паша, в другой — душа восставала против. Нет, не Паша, твердил себе Децкий, кто угодно, только не он. Допустилось даже, что Катька надела его костюм и пошла в сберкассу, хоть никак не могло этого быть. Если уж Паша решился грабить меня, думал Децкий, тогда никому на свете нельзя верить. Но и хотелось, чтобы похитителем был именно Паша. Черт с ними, с тысячами, думал Децкий, зато вся цепь без изъянов, все будут свистеть следователю Сенькевичу, и Паша покрепче всех остальных. Однако сердце, интуиция шептали Децкому, что Паша непричастен, что такой человек, как Паша, не может переродиться в шакала, что мучения его искренни и пьет он не напоказ. Но облегчения эта внутренняя уверенность не принесла, потому что возрождался страх перед теми опасностями, какие способен создать пьющий и слабовольный человек.
В прихожей зазвонил телефон. Ванда сняла трубку, поговорила минуту и крикнула: "Юра, иди. Катя!"
— Где ты застрял после работы? — с укором сказала Катька. — Я звонила тебе в шестом часу.
— Пьянствовали с Павликом.
— Нашел с кем.
— "Чернила" пили. В сквере. Из горлышка.
— Настоящие мужчины, — сказала Катька. — В вытрезвитель захотелось на экскурсию, да?
— Паша хандрит, надо было успокоить.
— Знаю. Петр Петрович уже звонил, плакался. Не думала, что Паша трус.
— Хуже, — сказал Децкий. — Помнишь песню Шаляпина про Кудеяра. Совесть господь пробудил.
— А ты усыпил. Вином?
— И вином.
— А сам-то хоть трезв?
— Как младенец.
— Ну, так скажи, у тебя все в порядке?
Последние слова Катька выделила. Децкий тоже подчеркнуто сообщил:
— Там все в порядке.
— Может, приедешь, развлечешь меня? — спросила Катька.
Децкий на миг заколебался, но желание думать о своем деле пересилило:
— В другой раз, дорогая. Не до того, сама понимаешь.
— Скучные вы все, — вздохнула Катька. — Пока.
Нажав на рычаг, Децкий невольно, без дела, набрал номер Павла. Трубку долго не снимали, прогудело не менее восьми гудков, пока послышался голос Паши.
— Как ты там? — спросил Децкий.
— Да так, нормально, — ответил тот со странной заминкой, и Децкого кольнуло, что Паша пьет. Но тут же заминка объяснилась: — Масло там горит. Перезвоню позже.
— Ладно, спасай, — сказал Децкий и положил трубку.
Успокоившись тем, что Паша дома и занят хозяйственными делами, Децкий сказал себе: "Но вернемся к нашим баранам" — и вновь пустился шагать между окном и дверью. Многие знали о книжке, думал теперь Децкий, но никто, кроме Павлика, не знал суммы. Могли лишь предполагать: может, две тысячи, может двадцать. Никогда на эту тему не говорилось. Разумеется, какие-то сведения в случайном виде переходили от одного к другому, как, например, он, Децкий, понял однажды из нечаянных Катькиных слов, что Данила Григорьевич хранит деньги где-то у себя на даче; а где — гадайте: в погребе, под любой из двадцати яблонь или под дубом в ближайшем лесу. Децкий подумал, что в этом вопросе все стараются темнить, молчать, недоговаривать. Вот сколько уже он знаком с Катькой, а затруднится даже предположить, где держит она свои сбережения: дома? на даче? на книжке? у престарелой матушки в Ленинграде?
