Александра Авророва - Шутка с ядом пополам
— Если он действительно сделал это сам…
— А что, есть причины считать иначе?
Сергей Михайлович выжидающе помолчал и, не дождавшись аргументов, добавил:
— Поговорите с теми, кто хорошо его знает. С коллегами, с женой. Думаю, тогда ваши сомнения рассеются. Пусть они расскажут вам, что он был за человек, и вы получите адекватную картину случившегося. Любой… или почти любой… подтвердит вам, что для Владимира Дмитриевича указанная им причина самоубийства совершенно естественна.
— Вы сказали — почти любой?
— Ох, — вздохнул Некипелов, — это профессиональное — стремление к безусловной точности даже там, где ей не место. Ведь в том, что касается людей, безусловной точности не бывает. Я подразумевал, что если вы случайно попадете на Гуревича — есть такой студент — или, к примеру, на мою коллегу Марину Лазареву, то вряд ли они предоставят вам объективную информацию, но если обратитесь к любому другому…
— А что, эти двое — известные вруны?
— Ну, что вы, — улыбнулся Сергей Михайлович. — Просто их отношение к Владимиру Дмитриевичу далеко от объективности. Только это я и имел в виду.
— А остальные к нему объективны? Жена, например?
— Жена, разумеется, глубоко его любит, но это не мешает ей видеть его таким, каков он есть.
— А Гуревич и Лазарева?
— Вы уверены, что вам это нужно? Я упомянул их совершенно случайно.
— Да, мне это нужно, — подтвердил Талызин.
— Хорошо. Тем более, тут нет никакой тайны. Они оба настолько влюблены в Бекетова, что доверять их суждению о нем я бы не рискнул.
— Оба? — ужаснулся следователь. — И Гуревич?
Некипелов снова сделал изящный жест рукой и легко рассмеялся. — Я вовсе не намекаю, что Владимир Дмитриевич имел гомосексуальные наклонности — упаси боже! В данном вопросе сомнений быть не может. Разумеется, я имел в виду не сексуальную влюбленность, а нечто иное. Гуревичу восемнадцать, он избалован, самоуверен, одинок и чертовски талантлив. Встреча с Бекетовым открыла новый этап его жизни — научной жизни, но он как раз тоже из тех, для кого этим термином исчерпывается все. Он вознес Бекетова на пьедестал — и, кстати, рано или поздно это кончилось бы крахом. Не сотвори себе кумира!
— А Лазарева?
— Мариночка — очаровательное существо, мы все ее обожаем! Сделав столь неожиданное заявление, Сергей Михайлович, снисходительно улыбнувшись, пояснил:
— Женщины в нашей профессии — большая редкость, а привлекательные женщины — редкость вдвойне. Разумеется, никто не требует от них логического мышления и адекватного восприятия действительности. У них другие достоинства! Мариночкина эмоциональность приятно разнообразит скучноватую разумность нашего мужского коллектива. Как там у Чернышевского? «Это словно теин в чаю, букет в благородном вине». Но употреблять неразбавленный теин опасно для жизни.
— Мне бы попроще, без метафор, — буркнул Талызин, сам удивившись, как его задело явно неуважительное отношение к подруге жены.
— Извольте. Хотя Марина Лазарева старше Гуревича почти вдвое, ее отношение к Бекетову не менее восторженное. Она его просто боготворит.
— А разве он этого не заслуживает? Я слышал, он — гений.
— Ну, — пожал плечами Некипелов, — я бы не стал бросаться столь серьезными терминами. Скажем так: Бекетов, несомненно, один из самых талантливых ученых, которых я встречал за свою жизнь — а поездил по свету я немало.
— А чем отличается ламинарный поток от турбулентного? — неожиданно для себя поинтересовался Игорь Витальевич.
— Движение ламинарного четко детерминировано, а турбулентный практически непредсказуем.
— А что такое серендипити?
Сергей Михайлович удивленно поднял брови.
— А вы тщательно подготовились. Но серендипити — это не научный термин, это жаргон. Нечто вроде неожиданной и не до конца оправданной научной удачи.
— Разве научная удача отличается от любой другой?
— Конечно. Найти упавшее тебе на голову яблоко и съесть его способен каждый, а чтобы на основании этого открыть закон всемирного тяготения, надо быть Ньютоном. Правда, данный пример не вполне корректен. Даже если легенда о яблоке достоверна, не сомневаюсь, что Ньютон сделал бы свое открытие и без этого эпизода. Приведу другой пример. Допустим, известно, что определенный эксперимент приводит к определенному результату, и требуется уточнить, какой именно из аспектов является существенным. То есть следует изменить один из, предположим, ста параметров и провести эксперимент заново. Если результат сохраняется, изменяем другой параметр и так далее, пока не наткнемся на нужный — тот, без которого результат изменится. В среднем разумно предположить, что на нужный параметр вы наткнетесь где-нибудь с пятидесятой попытки. Согласны?
— В среднем — конечно.
— Так вот, если раз от разу, год из года нужный параметр вы всегда получаете в первой десятке опытов, вот оно, серендипити. А если в последней — парадокс Панина.
— Что?
— Простите, это я к слову.
— Панин Николай Павлович — ваш коллега и ученик Бекетова, — заметил Талызин. — Вы о нем?
— В некотором роде. Мы на кафедре так шутим. Ему в подобных вещах фатально не везет.
— А вам?
— Можете считать, что мой средний показатель — тридцать пять. Только зачем это вам?
— Вы сами сказали — я недостаточно знаю ученых и научную среду. А Бекетов, значит, обладал этим самым серендипити?
— В полной мере. Однако не склонные к зависти коллеги предпочитают называть это высокоразвитой интуицией. Огромное преимущество Владимира Дмитриевича — и основной его недостаток.
— Преимущество — это ясно, но почему недостаток?
Некипелов задумчиво посмотрел вдаль.
— Физика относится к разряду естественных наук, не так ли? То есть изучающих природу. Даже теоретическая физика — не абстрактная дисциплина, основанная на формальной логике, вроде чистой математики, а наука об основополагающих свойствах реального мира. Подчеркиваю — реального. Поэтому основа ее — эксперимент. На основании набора экспериментов выдвигается теория, единственный способ подтверждения или опровержения которой опять-таки экспериментальный. А Бекетов… он сперва сочинял теорию, а потом искал ее подтверждения.
— Но ведь находил?
— В основном да, однако с методологической точки зрения данный путь порочен. Нельзя надеяться на озарение, рано или поздно удача тебе изменит. Кстати, так оно и произошло. Если б Владимир Дмитриевич послушал меня и сменил методологию, — в голосе ученого впервые зазвучало волнение, — если б он сделал это, так до сих пор был бы жив!
— Вы считаете?
— Конечно. Когда он говорил об ослаблении умственного потенциала, речь не шла дебилизме или чем-то подобном. Он оставался крайне умным человеком, просто озарения его оставили. Так ведь можно работать и без них — но он упрям, как… Ладно, чего уж теперь! Сергей Михайлович раздраженно махнул рукой и с явным усилием возвратился к привычной корректности.
— А мне говорили, общение с Гуревичем вернуло Бекетову научную молодость, — заметил Талызин.
— Неужели? Это вам кто говорил, Гуревич? Учтите — у этого парня мания величия.
— Не только он.
— Да? Будем считать, вашему конфиденту виднее. Однако жизнь подтвердила мою точку зрения. Вы ведь знаете про тост, произнесенный на дне рождения?
— Я не уверен, что он произносился всерьез.
— Да кто ж такими вещами шутит? — поднял брови Некипелов. — Физики — народ суеверный.
— Да, кстати! Вас не удивляет, что столь верующий человек, как Бекетов, покончил с собой?
— Верующий? Да что вы! Я сказал — суеверный, а это совсем другое.
— Но разве он не был верующим?
— Ну… как большинство в наше время. Мне кажется, он был крещеный, возможно даже, иногда заходил в церковь поставить за родителей свечку. Но чтобы догматы той или иной религии казались ему предпочтительней, чтобы православие как набор определенных норм поведения играло действительно существенную роль в его жизни… абсурд!
Игорь Витальевич бросил другой пробный шар.
— А то, что Бекетов до последнего следил за своим здоровьем, занимался спортом? Нехарактерное поведение для самоубийцы.
— Вам, разумеется, виднее, — чуть улыбнулся Сергей Михайлович, — только не уверен, что самоубийство относится к мероприятиям, планируемым на пятилетку вперед. «В третьем квартале покончу с собой, а теперь пущусь во все тяжкие». Полагаю, именно пятидесятилетие — достаточно неприятная дата — навело Владимира Дмитриевича на соответствующую мысль, а до этого он жил по привычной схеме.
— Хорошо, посмотрим на ситуацию с другой стороны, — не стал спорить Талызин. — Вы говорили, Бекетов поставил всю свою жизнь на одну карту — науку. После утраты озарений его жизнь опустела, и он покончил с собой. Но разве для него не было еще одного существенного аспекта, способного сделать жизнь привлекательной? Я подразумеваю женщин.