Паула Гослинг - Кобра
Он убрал руку с кобуры, затем поднял ее опять чтобы неловко провести по волосам. Его взгляд смягчился.
– Вы знаете, как работает эта чертова штука?
Он ткнул пальцем в сторону кофеварки. Клер закрыла за собой дверь. Под ее руками кофеварка моментально запыхтела.
– А почему же меня она не слушалась?
– О, я когда-то работала с фирмой, которая их производит, – ответила Клер, как будто это что-то объясняло. – Кофе в шкафчике у вас за спиной.
Он повернулся, чтобы открыть шкаф. Клер неожиданно ясно и четко увидела шрам на его плече. Он был неровный и достаточно свежий, так что выделялся на коже розоватым цветом. Другой, старый, шрам тянулся вдоль ребер по спине чуть выше талии. Малчек передал ей кофе, и она отмерила немного в фильтр.
– А где сержант Гроган и Нэнси?
– Спят. Нэнси положено быть на посту, только когда Вы не спите. Гроган отдежурил за меня три часа прошлой ночью, и я плачу ему тем же сегодня утром. Привыкание к ночным сменам займет пару дней.
– Понятно, – она включила подогреватель кофеварки.
– Вы сегодня выглядите гораздо лучше, – заметил Малчек, прислоняясь бедром к высокому прилавку и скрещивая руки на груди.
– Я чувствую себя лучше. Спасибо, что пригласили сюда доктора Боннермана.
Разговор был вежливым и осторожным, что казалось для них обоих непривычным.
– Он очень хороший человек. Вам следовало бы давно попросить, чтобы кого-нибудь прислали.
– Возможно, – после нескольких попыток ей удалось открыть пакет с хлебом. – Я не хотела… устраивать переполох.
– Глупо, – его голос был все еще вежливым, но уже на грани. – Он сказал, что Вы недоухожены, измождены и началось слабое заражение крови. Какой к черту смысл охранять Вас от Эдисона, если Вы все равно загнетесь прямо здесь?
– А это, наверно, плохо отразится в Вашем личном деле, – взорвалась она и обернулась, чтобы посмотреть ему в лицо.
Их взгляды встретились на долгий момент, потом он перевел взгляд на слегка разошедшиеся полы ее халата. Ее руки непроизвольно схватились за пояс, туго затягивая его, и она внезапно осознала свою наготу под тонкой фланелью. Он поднял глаза, но взгляд его был такой же безразличный, как у доктора. Оба улыбнулись.
– Мир? – мягко предложил он.
Она кивнула и отвернулась.
– Мир. По крайней мере, пока я не выздоровлю.
Они позавтракали кофе и тостом, сидя рядом за столом, уставясь через решетку жалюзи на блестящую пелену дождя. Когда Клер поднялась, чтобы приготовить еще один тост, Малчек крутанулся на своем вращающемся табурете.
– Все еще не наелись?
– Умираю от голода. Хотите омлет?
– Если приготовите, – он наблюдал, как она двигалась от холодильника к плите. – Боннерман, что, дал вам чего-нибудь для аппетита вчера вечером?
Клер дернула плечом и проговорила, обращаясь к тающему на сковородке маслу:
– Разве я не могу утром чуть-чуть проголодаться?
– Если Вам позволяет Ваше, по-видимому, обширное чувство вины, то у меня никаких возражений нет.
Яйца на сковородке зашипели.
– Я думала, мы подписали договор о разоружении?
– Я сказал мир, а не молчание. Мне просто любопытно.
Она глянула на него через плечо – блестящие каштановые волосы отлетели от щеки.
– Вас интересует мое чувство вины?
– Если Вам угодно.
– Вы предпочитаете омлет мягким или хрустящим?
– Мягким. У Вас нет причин чувствовать себя виноватой. Это всего лишь случайность, что именно он открыл холодильник. С таким же успехом на его месте могли бы оказаться Вы.
– Но все дело в том, что я должна была оказаться на его месте. Он же оказался там только потому, что… – она запнулась.
– Потому что он любил и заботился о Вас, так? – это прозвучало у него как-то хорошо, не обидно.
– Да, но я… – ее голос сорвался, и она сделала глубокий вдох, сдерживая себя. – Я не хотела, чтобы он там был.
– Вот как? – Малчек допил кофе и медленно прошел мимо нее к кофеварке, – Я считал, что вы были помолвлены.
– Как насчет мира и молчания? – спросила она, откинула голову и чихнула.
Он налил себе кофе и добавил сливки.
– О'кей. Но перед тем как мы прекратим общение – хотите еще кофе?
Она кивнула, и он перенес кофеварку на стол.
Кроме стука ножей по тарелкам, в комнате слышался лишь шорох дождя. Когда Клер закончила есть, она принялась водить вилкой на тарелке, рисуя узор из остатков желтка.
– Это пулевое ранение у Вас на плече?
– Финка.
– Выглядит свежим.
– Шесть месяцев, – Малчек размешал сливки в третьей чашке кофе.
– А другой шрам?
– Какой другой? – он, казалось, был искренне удивлен.
– На боку. Вот здесь.
Когда Клер показывала, ее пальцы коснулись его кожи, и он резко отдернулся.
– Извините. Вы боитесь щекотки?
Она смутилась от нечаянного прикосновения. Его бок был теплым, как у кошки.
– А-а, этот? Этот старый. Из винтовки, во Вьетнаме. Я не знал, что его еще видно.
– А Вы счастливчик, да? Очень везучий.
– Почему Вы так решили?
Он развернулся к ней, и от внезапной резкости его голоса ей стало жарко. Соскользнув со стула, она взяла тарелки и отошла к раковине.
– Вы выжили. Два небольших шрама, а через какие испытания Вы прошли? Сколько атак пережили?
Он склонился над кофе, легкий пар завивался вокруг него.
– Не везучий, а осторожный. Дважды был недостаточно осторожен. – Он резко оттолкнул кружку и встал. – Пожалуй, было бы слишком напыщенно сказать, что настоящих шрамов не видно.
Она продолжала мыть посуду – вилки и ножи брякали друг о друга.
– Так Вы это говорите?
– Черт, нет! Я иду одеваться.
Малчек вышел, а Клер мыла – в который раз! – одну и ту же тарелку. Дверь в кухню приоткрылась, и заглянувший в нее Малчек произнес:
– Кстати, спасибо за завтрак.
Клер поймала себя на том, что все еще кивает в знак признательности, хотя дверь за Малчеком уже захлопнулась.
Вернувшись в свою комнату, Малчек встал спиной к зеркалу и оглядел себя, рукой слегка касаясь шрама вдоль ребер. Прикосновение собственных пальцев не вызвало защитной реакции, а всего лишь воспоминания и сухую усмешку.
Его всегда называли везучим. Повезло, что хватало ума учиться на одни пятерки. Повезло, что было достаточно координации, чтобы бегать кроссы и играть в теннис. Повезло, что от него ожидали легкого успеха в жизни.
Ожидания окружающих. Как раз из-за них ему и захотелось в свое время бросить университет. Казалось, все вокруг хотели распланировать его жизнь. Он стал угрюмым, недовольным, диким.
Но ни одна из его собственных идей не оказалась лучше.
Суровым голосом его отец выговаривал своему младшему сыну, своей самой большой надежде, своему самому горькому разочарованию:
«Если будешь продолжать как начал, Майк, через год окажешься в тюрьме. Зачем тебе это надо? Ты не хочешь возвращаться в университет. Хорошо. Я ставлю тебя перед выбором. Или ты пойдешь в армию и выучишься там дисциплине или уйдешь из этого дома и никогда не вернешься. Мне больно это говорить, сынок. Но я говорю».
Древнее, как мир, разрешение проблемы блудного сына. Это было бы карикатурно, если бы не звучало так естественно в устах отца. Слова его были чуть обрезаны эхом акцента, который дед привез в Америку на пароходе. Малчек не сомневался, что отец страдал. Он слышал его боль, видел ее. Старик говорил, казалось, столетие: каждое слово падало словно удар топора, отрезая Малчеку пути для отступления. Он молча смотрел на отца: белый рот, белые волосы, обжигающие глаза, старые-старые сомкнутые руки.
Он уже пробовал оружие – мелкие преступления, наркотики и все другие ловушки агрессивного подросткового бунта. Но он не смог сделать тот последний шаг. Он не мог перестать любить своего отца, не мог отрицать своего восхищения его железной волей, которая удерживала слезы старика и не давала сорваться голосу.
И – Бог в помощь – он выбрал армию. А лучше бы тюрьму. Может быть, в тюрьме он бы не изучил искусство убивать.
Заступив вечером на дежурство, Малчек разозлился, увидев, что вокруг снова образовался полный беспорядок. Два новых детектива, отсидевшие дневную вахту, оказались еще хуже предыдущих.
Малчек не был по природе одержимым чистюлей, даже далек от этого, но почему-то открывающийся вид расползающихся кип журналов, переполненных пепельниц, передвинутой мебели и запутанных в шнурах штор очень его раздражал. Большую часть прошлой ночи он провел, наводя порядок, частью – чтобы не заснуть, частью – потому что не мог заставить себя остановиться. Теперь вокруг опять царил полный разгром.
Вошел Гроган, отряхивая влагу с плаща.
– Туман еще гуще станет, я его по запаху чувствую.
– Замечательно, – тяжело сказал Малчек, проходя мимо двух женщин-полицейских, беседующих в прихожей: одна уходила, другая только что пришла.
