Ирина Глебова - Таинственное исчезновение
Они налили себе вновь по рюмочке ликера и по чашке чаю.
— Да, — восхитился еще раз Викентий, — это я хорошо придумал… Но расскажи, Сережа, что там у тебя с Брысиной?
Брысина была хозяйкой той самой бакалейной лавки на Торовой улице, где три года назад накуролесили Карзун, Гонтарь и, возможно, Зубров… А вдруг она и есть та самая красавица-жена, о которой проговорился Карзун?
Никонов нашел хозяйку лавочки на том же месте, но сразу понял, что не о ней были слова беглеца-Гришки. Ловкая и еще довольно привлекательная бабенка оказалась Брысина, но 45 лет, грузную фигуру и пышнощекую физиономию — куда ж денешь! Однако следователь ван спросил ее пристально, поинтересовался некоторыми моментами. В деле было указано, что в лавке при обыске оказался сожитель хозяйки. Кто он? Карзун? Зубров? А, может, тогда еще совсем юный Иван Гонтарь?
Оскорбленная женщина мощно — грудь вперед! — двинулась на следователя, оттеснив его в угол. За что такое оскорбление честной и беззащитной вдове! Поклеп! Никого из тех людей она не знает, в лавке при обыске случился обычный покупатель, мало ли их к ней ходит, всех разве можно знать! И тот был не знаком! Отчего он стал буянить — кто ж его знает! Только ей неприятности нажил.
Вот такой разговор получился. Врала Брысина, скорее всего: если и не сожитель, то уж знакомый — точно. Никонов знал, что у лавочницы есть дочь. Как знать… Однако Брысина о дочери решительно отказалась говорить: она, мол, отрезанный ломоть, живет своей семьей, муж у нее хороший, и нечего девку впутывать туда, где и мать-то не замешана! Женщина отказалась назвать даже адрес дочери, сказав лишь, что это вообще не в нашем городе… Явно не та оказалась ниточка, быстро оборвалась.
Глава 10
Как рада была тетушка Александра Алексеевна своему любимому племяннику Викеше, да еще с его милой женой, да еще и с мальчуганами! Обнимая всех по очереди, она особенно долго прижимала к себе Митю, так, что мальчик стал даже вырываться. Слезы радости и слезы печали смешались — она вспомнила мученицу Катюшу. Шум, охи, веселая суета!..
— Как вы добрались? Хорошо ли? Приятна ли была дорога?
Люся в восторге всплеснула руками:
— Как мне нравится у вас! Какая прекрасная природа! А воздух — не могу надышаться!
Эту фразу: «Не могу надышаться!» — она в упоении повторяла весь путь от Вологды до Кириллова, и постоянно теребила мальчиков: «Смотрите — какая красота! Дышите — какой аромат!» Но те были еще слишком малы, ничего не понимали и все больше лезли к кучеру. А коляска катила по хорошо утрамбованной земляной дороге, окутанная розовато-фиолетовым сиянием. Цвет ван-чая… Густые заросли этого высокого и разлапистого цветка тянулись вдоль всей дороги. А по бокам, отступив на два-три шага, густела мохнатыми соснами и елями тайга. Но вот незаметно ушел к горизонту лес, и за лиловой дымкой ван-чая открылись другие картины: перелески, хуторки в один-три дома, луг. И вдруг — озеро, огромная синяя чаша. Коляска стала, и все по лугу, по высокой траве, желтым и голубым цветам побежали к обрыву, замерли… По озеру тихо плыла лодка. Слажено и спокойно поднимали и опускали весла две старухи. Они негромко переговаривались, но безветренный покой ясно доносил их окающие голоса. На противоположном берегу ютилась маленькая деревушка с аккуратной деревянной часовней. А впереди, по дороге, уже поднимались стены монастыря: виднелся Кириллов.
В первый же день, улучив момент, когда тетушка, встретив, определив и накормив гостей, пошла к себе отдохнуть, Викентий заглянул к ней. Он знал: отдыхая, тетя была не прочь посудачить. Она посадила его рядом с собой на мягкую кушетку, обняла, как маленького, сказала:
— Вот судьба как повторяется! Вы с Катюшей рано без родителей остались, и ее сынок вот тоже…
Но почти сразу Викентий свернул разговор в другую сторону, на местные темы, и нашел возможность спросить: — Где-то в этих краях обитала помещица Шабалина… Фамилия княжеская, богатая. Слыхали, наверное, тетушка?
— Уж не Евпраксия ли Евграфовна? Она? Так что ж не слыхать! И знавала. Она, почитай, в Кириллове всю жизнь и прожила.
— Здесь? Но имение их родовое дальше, на том берегу озера.
— А что имение? Да и не так велик наш Сиверко, чтоб не объехать за день. А Евпраксия Евграфовна деревню не любила. Говаривала: «Деревня только для малых ребятишек да древних старух хороша. Что мне там делать?»
— А не боялась, что без господского глаза там разлад пойдет? Хозяйство ведь, как я знаю, большое у Шабалиных.
Тетушка рассмеялась.
— Да, дружочек, видно, что ты помещицу-то нашу не знал. Грозна была! Ее на унцию, на грошик обмануть боялись. По струночке все управляющие и старосты ходили. А сама она лишь по осени на недельку-две туда выезжала.
— Значит, тут и жила, в Кириллове?
— Пойдем-ка покажу.
Тетушка вывела Викентия на веранду. Широкая, мощеная желтым кирпичом улица была застроена красивыми особняками. В одном конце — купеческими, а там, где расступаясь, она вливалась в городскую площадь — двух-трехэтажными дворянскими. Александра Алексеевна указала на приметный дом с высоким крыльцом, колоннами, балконами вдоль второго этажа. Это был особняк Шабалиных.
— Кто же там сейчас обитает? — спросил Петрусенко.
— А никто. Наезжает изредка Сергей Степанович, сын покойной, да и то на день-два проездом в имение. И то сказать: в родное гнездо он ездит редко. Большой ведь человек, ты поди знаешь…
Викентий Павлович знал: полковник столичного генерал-губернаторского штаба, Шабалин жил в Санкт-Петербурге. Вернувшись с тетей в комнату, посадив ее и поправив под спиной подушки, он продолжил расспрос.
— А что дочь Шабалиной? Тоже бывала тут?
— Покойница Машенька была отрезанный ломоть. Как уехала в ваши края, так и все… Ах, беда, коль дети разлетаются далеко. Я-то счастливая, все при мне!
Аннушка, младшая тетина дочь, со своей семьей жила здесь же, в доме. Петруша, сын, на соседней улице. Еще одна кузина Викентия, Наталья, — была замужем в Вологде и приезжала к матери очень часто. По дому бегала детвора — тетушкины внуки, — и Саше с Митей тут же нашлись товарищи.
Но Викентий не дал отвлечься Александре Алексеевне на близкую и приятную для нее тему. Он спросил:
— Но разве Мария Степановна совсем не приезжала? А сын ее — он ведь здесь родился?
— Сын? — тетя, казалось, удивилась. Потом махнула рукой. — Ах, Викеша, я ведь с ней особо дружна не была. Все понаглядке да понаслышке. Может, чего и не знала. Да и позабыла.
Тетя хитренько прищурилась:
— Ох, что-то, гляжу я, интересуешься ты покойной нашей барыней? Или кем-то из ее домочадцев? Знаю, знаю, работа у тебя такая. Так вот что я тебе подскажу. У покойной подруга была, наиблизкая. Жива-здорова поныне. Ольга Антоновна Лавишникова. Вот ее навести, и уж если кто тебе о Шабалиных расскажет, то она.
…Старушка Ольга Антоновна, казалось, — сама мягкость и доброта. Вспоминая о Шабалиной, она так прямо и сказала:
— Евпраксия Евграфовна меня очень любила. Характер у нее был суровый. Если что-то или кто-то ей не нравился, резких слов она не стеснялась. А ко мне всегда была ласкова, говорила: «Тебя, Оля, обижать грех. Ты в людях только хорошее видишь».
Лавишникова улыбнулась смущенно, и морщинки, словно светлые лучики, разбежались по ее лицу. До чего приятна была эта опрятная, ясноглазая старушка! Она многое успела уже рассказать Викентию. С Шабалиной они подружились, когда обе овдовели и дети у обеих выросли. И дружба продолжалась около тридцати лет. Доходы у Ольги Антоновны были скромными, но приживалкой у богатой подруги она не стала, жила своим домом. Может, за эту скромную гордость Евпраксия Евграфовна особенно любила и уважала ее. Обе женщины много времени проводили вместе, осенью Ольга Антоновна, по просьбе княгини, всегда ездила к ней в имение. И когда она сказала, что дочь Шабалиной Мария Степановна никогда при ней в Кириллов не приезжала и сына здесь не рожала, Викентий Павлович сразу поверил в это. Кровь прилила к сердцу, заставив его сильнее и тревожнее биться. Боже, что за тайна, что за семейная драма, если даже лучшая подруга не была посвящена! А Ольга Антоновна и в самом деле ничего о Марии Захарьевой не знала. Шабалина о дочери и ее семье не говорила, и все попытки расспросов пресекала. Единственно, о чем Лавишникова могла догадаться — загвоздка была в Машенькином муже.
— Когда Евпраксия Евграфовна умерла, — рассказывала Ольга Антоновна, — то большие деньги из своего состояния она оставила нашему мужскому монастырю. И еще раньше она покровительствовала этой обители. Перед самой ее кончиною, а она, знаете, до последнего дня бодрой была, легкой на ногу, почила быстро, безболезненно… Да, так вот, незадолго до кончины мы с ней обе были приглашены на большой святой праздник — пятьсотлетие основания Кирилло-Белозерского монастыря. Служба в Успенском соборе шла так торжественно, молодые монахи так чудесно пели, что княгиня прослезилась и шепнула мне: «Иноки благочестивые… Вот где дух святой!» А потом, когда мы еще посетили больничные палаты, она сказала мне: «Оставлю часть наследства монастырю. Тем, кто плоть свою смиряет, а не ублажает! Пусть деньги на святые дела идут, а не распутнику на забавы!» Как сказала, так и сделала.
