Татьяна Соломатина - Естественное убийство – 2. Подозреваемые
«Огарок»
– Так ласково называют отравившихся едкими жидкостями, потёки которых страшно обезображивают лицо. Но главное, если ты, как тебе показалось – мужественно! – глотнул уксусной кислоты, мгновенно сжигается слизистая рта, пищевод и желудок. Ты умрёшь, непременно умрёшь. Но через пару суток. И будешь постоянно рвать. И изо рта у тебя будет идти пена. А боль, испытываемая тобой, будет кошмарна. Умрёшь обязательно. И обязательно – в страшных муках. В морге бедные санитары ломают голову, как замазать обугленные следы от кислоты. И в конце концов родственники видят в гробу белую алебастровую маску. Мать родная испугается, не то что пришедший уронить покаянную слезу любимый человек… Достаточно примеров? Но знаете, что главное, детки и подростки? Главное вот что… – Северный огромными размашистыми заглавными буквами написал под названиями колонок поперёк:
САМОУБИЙЦЫ – ТРУСЛИВЫЕ ДУРАКИ!
— Потому что умный и смелый человек всегда найдёт решение, совместимое с жизнью собственного тела. Пользуясь собственным интеллектом и собственной душой. Смерть ничего не решает. Смерть – это даже не бегство. Потому что бегут куда-то. А смерть – это ничто. Тот, кто решает убить себя, потому что его не любят, потому что его не понимают или, например, не купили кожаную куртку, – законченный глупец. Не любят? Добивайся или смирись. Не понимают? Объясни или уходи. Не устраивает мир, в котором живёшь? Построй свой собственный и живи в нём. Или, на худой конец, поговори… С мамой. С папой. С другом. Хоть с кем-нибудь… Со мной.
Класс молчал. Северный смотрел на детей и подростков. Дети и подростки смотрели на Северного. Сеня смотрел на Дария с невыразимой любовью, и, кажется, пацану сегодня грозил папин душещипательный трёп до седьмых петухов. Бедный Дарий!
В дверь энергично внеслась Анжела Степановна, таща за собой сухопарого старичка.
– Всеволод Алексеевич, вы закончили? – строго уставилась она на Северного.
– О да. На сегодня, я полагаю, деткам более чем достаточно судебно-медицинской экспертизы, – он взял губку и быстро стёр всё написанное на флипчарте.
Дети и подростки открыты миру в большей степени образного мышления. Тем и защищены. А вот тридцатилетнюю классную даму – законсервированную неумёху – очень даже может случиться, что и не очень обрадует подобная «наглядная агитация». Точнее, антиагитация.
– Тогда после небольшого перерыва вам расскажет о своей профессии учёный-кристаллограф! – обратилась директриса к классу.
– Мы не хотим кристаллографа! – пискнула раскрасневшаяся девушка, явно мечтающая стать врачом.
– И перерыва не хотим! – снова расхлябанно с места заявил Еремеев.
– Мы хотим ещё про смерть! – притопнула ножкой маленькая красотка Толоконникова.
– Про смерть?! – чуть не присела на пол директриса.
– Не пугайтесь, Анжела Степановна, эти юные правдоискатели переполнены жизнью, что бабушкина крынка молоком. А со смерти что за навар – ни бабушки, ни молока. И похоже, что все эти сорвиголовы вполне отдают себе в этом отчёт, не правда ли, дамы и господа? Вопрос риторический. Я в этом уверен. А посему, позвольте мне не подписываться сегодня под дедушку вашего разношёрстного полка. Спасибо за внимание. Если у кого-нибудь, – он ещё раз внимательно оглядел подростков, – возникнут вопросы – я ещё некоторое время буду в комнате отдыха пить чай с Анжелой Степановной.
– Конечно-конечно! – вдруг неожиданно мило заворковала раскрашенная директриса.
– И Семёном Петровичем, – Северный махнул другу рукой.
– Ну да, и с ним, разумеется! – зарделась под тональным кремом директриса. – Идёмте!
Друзьям снова ничего не оставалось, как проследовать за её выдающейся, туго обтянутой чёрным трикотажем кормой. Северный и Соколов были из поколения хорошо воспитанных мужчин – они шли молча, не присвистывая, не хмыкая, а лишь стыдливо-целомудренно потупив очи долу.
Глава пятая
– Зачем вы оставили милого старичка-кристаллографа деткам на растерзание? – язвительно поинтересовался Всеволод Алексеевич у Анжелы Степановны.
– Ах, если бы вы знали, как он меня утомил! Пришёл слишком рано, я ещё не распрощалась с шеф-поваром. А этот Стейнбек, наглец, так возмущался, требовал извинений, как будто не сам виноват в том, что не нашёл к детям подход! Я тут рассыпаюсь, а на пороге уже это чудо стоит…
– Анжела Степановна, ни повар, ни старичок-профессор ни в чём не виноваты. Точнее – виноваты только в том, что согласились на эту авантюру: нести доброе и светлое порождениям мрака – вашим деткам.
– Это не мои детки! А вот их! – указующий перст впился в Семёна Петровича.
– Сев, может, уже поедем? – жалобно проблеял Соколов, глядя на Северного с выражением лица едва обретшего папку беспризорника.
– Скоро поедем, мой сладкий, скоро поедем, – нежным дядюшкой обратился к другу Всеволод Алексеевич.
Анжела Степановна подозрительно покосилась на старых товарищей.
– О, нет-нет! Не беспокойтесь, глубокоуважаемая директор! Это не то, что вы думаете. Мы не два старых гомосексуалиста, а Дарий – не продукт слияния моих или Сениных сперматозоидов с донорской яйцеклеткой, извергнутый из инкубаторского лона суррогатной матери. Мы парни вполне традиционных ориентаций – слава богу, не в содомском Сан-Франциско обитаем, чтоб ему со всей той клятой Калифорнией! А в суровом православном русском стольном граде нашей правильной Родины. Нежность же у нас ещё не отнесена к категории смертных грехов? Я просто нежен с моим другом. И скажите спасибо, что ему с детства вдолбили в голову, что мужчины не плачут. Не то бы он сейчас заплакал.
– Ничего бы я не заплакал! Что ты мелешь чушь, Северный?! – пробурчал Сеня. – Чего мне плакать?
– Да, действительно. Тебе плакать совершенно не из-за чего. А вот тут, в этом богоугодном заведении, скоро будут литься слёзы. И я – совершенно серьёзен.
– Что такое? – Анжела Степановна насторожилась.
– Скажите мне, дорогая, детки проходят медицинский осмотр перед тем, как получить право на счастливое лето в вашем учебно-воспитательном учреждении, или довольно квитанции об оплате?
– Разумеется, Всеволод Алексеевич, дети проходят медицинский осмотр! – Анжела Степановна встала с шумного дивана, где сидела, закинув ногу на ногу, давая возможность господину судмедэксперту оценить по достоинству своё нижнее бельё, и нервно прогарцевала к окну.
– Где? Как именно? – не отставал этот упрямец, не обративший должного внимания на педагогические кружева.
– Родители приносят справки о состоянии здоровья детей из поликлиник по месту жительства. Или из поликлиник, в которых они обслуживаются.
– И какие именно специалисты их осматривают? Что именно предполагает эта справка?
– Стандартная форма, – Анжела Степановна пожала плечами. – Терапевт, окулист, хирург, инфекционист, прививки…
– Понятно. – Северный отпил из чашки прохладный чай и поморщился.
Чай в пакетиках гораздо хуже резиновой женщины. К услугам последней, что правда, Всеволод Алексеевич ни разу не прибегал, так что аналогия так себе… Чай в пакетиках гораздо хуже чугунных рыл проводниц РЖД, с коими Северный дело неоднократно имел. Особенно раньше, когда частенько катался в командировки за казённый кошт. Эти проводницы-то и в СВ – сплошные держиморды. Что уж говорить о купе или плацкартных вагонах, в коих нередко приходилось трястись в не такие уж и незапамятные времена. Почему-то Анжела Степановна вызывала у эстета-сибарита-циника Всеволода Алексеевича Северного ассоциации именно с этими служительницами сферы обслуживания. Хотя, если её отмыть, нормально одеть и немного разморозить здоровым сексом – она могла бы походить на стюардессу. Не Люфтганзы, разумеется, но на Аэрофлот вполне бы потянула. А этот ужасный желтоватый чай с синтетическим душком, напоминающим скорее одеколон «Свежесть», чем запах лимона…
– Кстати, об инфекционистах, – Северный тряхнул головой, отгоняя облачко неуместных мыслей, – девушка, сидевшая за последней партой в ряду у окна, здорова?
– За последней партой в ряду у окна? – удивлённо воззрилась на судмедэксперта директриса. – А кто там сидит?
– Вам лучше знать, Анжела Степановна.
– А как она выглядит?
– Как девушка лет тринадцати-четырнадцати. Невысокая, рыжеватая пампушка. Возможно, она крашеная, потому что у натуральных рыжих глаза голубые или серовато-зелёные. Коллагеновый тип радужки, что называется. А у этой – глаза тёмно-карие. Склеры – подозрительно желтоватые. Да и кожные покровы не вызывают тициановского восторга. Если она не от природы рыжая и кожа у неё не сияет белизной, то и тогда такого уклона оттенка покровов в охру в норме даже у брюнеток не встречается. Есть два варианта. Первый – девочка с утра до ночи питается только сырой морковью, запивая её морковным же соком, щедро смешанным с оливковым маслом. Второй – у неё желтуха. Какого генеза эта желтуха – инфекционного или механического, – я понятия не имею. Но то, что у неё желтуха – ставлю свою профессиональную репутацию. Если бы не эта самая репутация, то я не пил бы тут с вами чай, а сразу же после окончания своего странного выступления перед детишками сел бы в машину и укатил по куда более важным делам. Но разве есть что-нибудь важнее профессиональной репутации, Анжела Степановна, не правда ли? Как профессионал профессионала вы должны меня понять. Так что, может быть, вы напряжётесь, вспомните, что это за девочка на последней парте в ряду у окна, вызовете сюда вашего штатного лекаря и вместе изучите медицинские справки этой девочки, как только врач осмотрит саму девочку. До госпитализации ей остались считаные дни.
