Мишель Ричмонд - Ты его не знаешь
— Фарадей написал эту книгу на основе лекций, которые читал в Лондонском Королевском обществе в 1860 году, на Рождество. Он пишет: «Изучение физического феномена свечи — распахнутая дверь в мир физики». Эти лекции Фарадей читал школьникам, но в них так много заложено. Хорошая книга сродни математическому доказательству: доводы ее отточены, истина всеобъемлюща. — Он еще пригубил из бокала.
— Вы много читаете? — поинтересовалась я.
— Помогает скоротать время. Как вы, вероятно, заметили, здесь довольно тихий уголок вселенной.
— Вы начали рассказывать, почему живете в Дириомо.
— Когда жена выставила меня вон, я не знал, куда податься. Вернуться в Сан-Франциско не мог, там мое имя смешали с грязью, там я стал бы вечным изгоем. И в Стэнфорд вернуться не мог. Несколько месяцев скитался по Огайо, подрабатывал маляром. Думал, останусь в тех краях и, быть может, время от времени буду встречаться с Томасом. Но Маргарет убедила суд дать ей исключительное право опеки — мне даже не разрешили видеться с сыном. Все опять упиралось в книгу Торпа. Я был в отчаянии. Сначала потерял Лилу, потом сына. Работа застопорилась, на карьере можно было ставить крест. Жить дальше не было смысла.
— Но вы продолжали жить. Почему?
— Вы слыхали об Алане Тьюринге?
— Краем уха.
— В 1950-м он разработал тест, названный его именем, цель которого определить, может ли машина мыслить. Человек, называемый судьей, одновременно взаимодействует с компьютером и с другим человеком…
Должно быть, он заметил недоумение у меня на лице, потому что улыбнулся и сказал:
— Простите. Именно по этой причине из меня вышел бы ужасный учитель. Я слежу исключительно за развитием собственной мысли и напрочь забываю давать необходимые пояснения тому, кто меня слушает. С Лилой я мог не беспокоиться: когда меня заносило, она следовала за мной не теряя нити. Незачем было записывать промежуточные шаги доказательства — она сама связывала факты в единое целое, словно читала мои мысли… Ну вот, пожалуйста, я опять за старое!
Я подлила ему рому. Мак-Коннел тут же осушил бокал.
— Тьюринг покончил с собой, откусив от яблока, начиненного цианидом. Всего за несколько дней до собственного дня рождения — ему исполнилось бы сорок два. Самоубийство произошло после того, как британский суд обвинил его в гомосексуализме. Так вот, возвращаясь к тому, что я хотел сказать: самоубийство, по моему глубокому убеждению, нецелесообразно, за исключением крайних случаев. Я имею в виду случаи, когда человеку грозит вражеский плен или он смертельно болен и его терзает невыносимая боль. Несмотря на то что прямых причин оставаться в живых я не находил, оборвать жизнь было бы, с научной точки зрения, неоправданным решением. Лила ушла навсегда, но оставалась возможность когда-нибудь воссоединиться с Томасом или, невзирая на оторванность от математического сообщества, совершить значительное математическое открытие.
В коридоре, прямо за дверью, раздался какой-то шум. Мак-Коннел тоже его услышал, смолк, и мы оба уставились на дверь.
— Это Хосе, — сказала я. — Наверное, проверяет, все ли у меня в порядке.
Прислушиваясь к удаляющимся шагам Хосе, я почувствовала, что напряжение мое несколько ослабло. А что, если в этом и заключается талант этого человека, его привлекательность? И Лила незадолго до смерти, быть может, чувствовала то же самое?
— Я не виделся с сыном почти семь месяцев, когда мой научный руководитель в Стэнфорде рассказал, что у него в Никарагуа есть хижина, — продолжал Мак-Коннел. — Он купил ее несколько лет назад, а пользовался считанные разы. Делать мне было нечего, терять — тоже, я и перекочевал. И сразу почувствовал себя как дома. Здесь можно было начать все заново. С тех пор тут и живу.
— А как насчет работы?
— Заключил договор с проектной фирмой в Сан-Маркосе — вычисления, расчеты грузоподъемности мостов и все такое. Считаю вручную, с карандашом и листом бумаги. Мне нравится так работать. Вы не представляете, сколько времени можно убить на одно-единственное вычисление. Бывает, днями и ночами не выхожу из дома — хотя домом его можно назвать с большой натяжкой. Со смертью Лилы моя жизнь страшно обеднела. Я думал, мне никогда не возместить того, что потерял, и так оно и есть, но с некоторых пор мой переезд в Никарагуа начал представляться мне своего рода подарком. Прежде я был как цепью привязан к компьютеру, теперь же, без него, ощущаю себя сродни Рамануджану[18], Гауссу, даже Архимеду. Разумеется, у меня и в мыслях нет равняться с ними, я только хочу сказать, что есть в этом некая чистота — когда для решения задачи в твоем распоряжении твой собственный ум, чистый лист бумаги, карандаш и ничего кроме.
Он бросил взгляд на бутылку, и я опять плеснула ему рому. На этот раз он несколько мгновений разглядывал стакан, покачивая его, так что коричневая жидкость заходила кругами. Движение руки было мерным и плавным, в тусклом желтоватом свете лампы колыхание рома завораживало. С самого начала Мак-Коннел был наиболее очевидной кандидатурой — подозреваемый номер один, но меня уже одолевали сомнения. По теории Торпа, именно он обрушил камень на голову Лилы, но верна ли эта теория? Слишком велика была рана, слишком беспорядочны последствия убийства для человека с такой твердой рукой: волосы все в крови, тело едва прикрыто листвой. А Мак-Коннел, насколько я поняла, — человек, который даже в экстремальной ситуации доведет все до логического конца. Взять для начала пуговки на Лилиной блузке — если бы это был Мак-Коннел, он ни за что не стал бы вырывать их с мясом. Теперь другое: дешевенький кулон с топазом — мой подарок — украден, а кольцо с опалом, по всей вероятности подаренное Мак-Коннелом, осталось у нее на пальце. Если это Мак-Коннел, зачем ему забирать кулон и оставлять кольцо? Эта подробность (как и предположение Торпа, что Лила угрожала открыть все жене Мак-Коннела) всегда мучила меня. Однако повествование Торпа было настолько убедительно и признано всеми, что я отметала собственные сомнения.
— Смешно, — снова заговорил Мак-Коннел. — Расскажите мне про мост, который хотите построить, — где будете строить, из чего, какой глубины река, — и я вам скажу, с точностью до грамма, какой вес он выдержит. А вот приложить ту же формулу к собственной жизни не могу. И никогда не мог. С Маргарет просчитался — терпение у нее лопнуло, и она отняла у меня сына. Я просто рассчитывал на нее — не на ее любовь, нет, на ее желание иметь определенный уровень жизни. Полагал, что ради этого она на что угодно будет смотреть сквозь пальцы.
Я вслушивалась: не зазвенит ли фальшивой ноткой его голос; вглядывалась: не дрогнет ли лицо, не сожмутся ли невольно пальцы, выдавая, что их хозяин лжет. И в то же время мне хотелось верить всему, что он говорит. Если сестра по-настоящему его любила — а я теперь понимала, что такое могло быть, мне открылась его привлекательность, — я не желала, чтобы он оказался человеком, отнявшим у нее жизнь. Было ли дело в самой природе этой деревни? Не знаю. Я никогда не была суеверной, но уже, казалось, ощущала влияние неведомых чар.
— Книжку Торпа я прочла дважды, от корки до корки.
— Неужели? — Мак-Коннел пристально (мне даже стало не по себе) смотрел на меня. — В таком случае вам известно, что Торп ничего не доказал. Его обвинения в мой адрес — чистая гипотеза. Ему не удалось обнаружить никаких вещественных доказательств, связывающих меня с преступлением. Ни единого свидетеля. Когда я читал, я был в бешенстве! Из головы не шло — каким оскорблением сочла бы это Лила: отсутствие точности, пробелы в логике, которые автор ловко обходит.
— Вы были наиболее вероятной кандидатурой.
— Вероятность — штука странная, — возразил Мак-Коннел. — В плане эволюции, инстинктивное ощущение вероятного должно быть встроено в наши мозги, чтобы помогать уходить от опасности. На деле же большинство людей решительно неспособны просчитать вероятность того или иного события. К примеру, наша с вами встреча на первый взгляд может показаться совершенно невероятной. Но вы — путешественница, я — изгнанник, а Дириомо — не в такой уж дали от наезженных путей. Вообще говоря, люди склонны верить, что мир безопасен, и случайные проявления насилия заставляют их чувствовать собственную незащищенность. Поэтому, когда совершается убийство, им инстинктивно хочется обвинить того, кто близок к жертве, невзирая на то, что вероятностью обусловлено: мы все систематически вступаем в непосредственный контакт с опасными индивидами.
— А как же та математическая проблема? — спросила я. — Гипотеза Гольдбаха. Торп предположил, что вы с Лилой вплотную подошли к ее решению, и вам не захотелось делиться славой.
— Вплотную подошли к ее доказательству, — поправил он. — Но это смехотворно. Ни о каком «вплотную» и речи не было. Торп ничего не смыслит. Я, впрочем, не поставил на ней крест. Перебравшись сюда, работал над гипотезой почти все свободное время. Это успокаивало, помогало коротать время. Более того, признаюсь, гипотеза Гольдбаха напоминала мне о Лиле. Такой у нас с ней был уговор: мы докажем эту гипотезу. Как меня мучила совесть, когда она погибла… Почему меня не было рядом! Тем вечером я должен был отвезти ее домой после ужина, а я не отвез: мы засиделись, и мне надо было бежать домой, к сыну. Он без меня не засыпал. И я только проводил ее до остановки. С той поры каждый божий день просыпаюсь с чувством, что предал ее.
