Лоренцо Каркатерра - Парадиз–сити
— И тем не менее ты видишь связь между каморрой и исчезновением Паулы? — Ло Манто провел ладонью по густым волосам. Его мысли метались, он лихорадочно пытался сообразить, каким образом пропажа его племянницы может быть связана с преступниками, которых он преследовал на протяжении всей своей жизни.
— Если она — не мишень, значит, она — приманка.
— Это всего лишь твоя интуиция или нечто большее? — осведомился Ло Манто.
— Ты не единственный, у кого есть друзья в Нью—Йорке, — хмыкнул Бартони. — Кроме того, мои друзья старше, занимают более высокие посты и, следовательно, знают больше твоих.
— Я тебя очень внимательно слушаю.
— Семья, в которой жила Паула, чище первого снега, так что на них грешить не приходится.
— Это мне известно, — буркнул Ло Манто. — Расскажи мне то, чего я не знаю.
— Их дочь посещает частную школу, расположенную в двух кварталах от дома, — сообщил Бартони. Он говорил тихо, но в этом не было ничего удивительного, поскольку старший инспектор не выказывал признаков волнения даже в самых критических ситуациях. — Это та же самая школа, в которую отправил свою дочь Пит Росси. Более того, они — одноклассницы.
— Уж не та ли это девочка, с которой подружилась и ходила по музеям Паула? Не дочь ли это Росси?
— Этого мне выяснить не удалось, — ответил
Бартони, — но я сомневаюсь. Росси вряд ли стал бы так рисковать. Но я готов поспорить на свою пенсию, что эта девочка — из семьи, которую он хорошо знает или к которой сумел близко подобраться.
Ло Манто отвернулся от Бартони, поставил правый локоть на панель двери и стал смотреть на дорогу. До последнего времени ему удавалось ограждать свою семью от возможных неприятностей, связанных с его опасной работой. Он не рассказывал родственникам о том, чем именно занимается, и те узнавали об этом лишь из утренних газет и еженедельных журналов, которые писали о каморре не меньше, чем о звездных скандалах и политических сенсациях. Ло Манто также допускал, что каморра не посягает на жизнь обычных людей, если те не стали ее должниками, и эта мысль успокаивала его. Ло Манто принадлежал к числу тех людей, которые всеми силами пытаются избегать ошибок. Теперь, возможно, он допустил ошибку, из–за которой девочка, которую он любил больше жизни, оказалась посередине минного поля.
— Они могли бы добраться до меня в Неаполе так же легко, как и в Нью—Йорке, — сказал Ло Манто. — Какая им разница, в каком городе я умру?
— Возможно, для Пита Росси разница есть, — ответил Бартони. — Именно на его людей пришлась главная тяжесть твоих ударов, включая маленькое приключение в Геркулануме. Кроме того, хотя ты и родился к Нью—Йорке, но знаешь его не так хорошо, как Неаполь. На чужой территории ты станешь более легкой мишенью.
— А если ты ошибаешься? — спросил Ло Манто, сев ровнее. — Что, если Росси не имеет ничего обще–го с пропажей Паулы? Вдруг ее похитили какие–то уличные подонки?
Бартони вывернул руль, четко вписался в крутой поворот на скорости сто десять километров в час, а затем выровнял машину и включил режим овердрайв. До римского аэропорта оставалось всего сорок минут пути. Старший инспектор посмотрел на Ло Манто, и взгляд его затуманился печалью.
— Нам обоим уже известен ответ на этот вопрос, — проговорил он, — но ни один из нас не хочет себе в этом признаться.
Остаток пути они проехали в молчании, и их невеселым раздумьям ненавязчиво аккомпанировал лишь льющийся из динамиков негромкий голос Андреа Бочелли.
Глава 8
НЬЮ-ЙОРК. ЛЕТО 2003 г.
На углу Восточной Шестнадцатой улицы и Ирвинг–плейс детектив Дженнифер Фабини заметила мужчину в кожаном пальто. Он был высоким, худым, с короткими волосами, подстриженными на африканский манер, и слегка прихрамывал при ходьбе. Короче говоря, все приметы, содержавшиеся в полицейской ориентировке, были налицо. Остальные пешеходы, спешившие по раскаленной улице, были одеты легко, словно собрались на пляж. Ничего удивительного, ведь августовская жара уже который день мертвой хваткой держала город за горло. Однако мужчина в кожаном пальто, казалось, не испытывал никаких неудобств и решительным шагом двигался в направлении Третьей авеню. Фабини шла за ним, держась на расстоянии в несколько шагов. Полицейское наставление требовало, чтобы она вызвала подмогу, поскольку мужчина в пальто, Лютер Слайк, находился в розыске за совершение тяжких преступлений, был крайне опасен и, скорее всего, вооружен. Слайк, не задумываясь, выстрелит в офицера полиции, более того, в его досье говорилось, что он уже дважды делал это. В документах также значилось, что при росте в шесть футов и два дюйма он весит восемьдесят пять фунтов, имеет вставную верхнюю челюсть и три шрама от огнестрельных ранений, полученных во время перестрелок с полицейскими.
Поразмыслив над тем, чтобы и впрямь позвонить в отделение и вызвать подмогу, Фабини все же отказалась от этой идеи, поскольку ей гораздо больше импонировала мысль самостоятельно задержать Лютера. Более того, она всегда предпочитала действовать в одиночку, и эта возможность больше всего привлекала ее в работе детектива в штатском. «Посмотрите на фотографию Дженнифер в ее школьном альбоме, — часто говорил ее отец, Сэл, своим друзьям — отставным полицейским, когда они сидели в их излюбленном баре в районе пятидесятых улиц, где он регулярно оставлял большую часть пенсии. — Под снимком написано: «Не умеет играть с другими детьми». Из нее выйдет отличный коп, но дерьмовый напарник».
Сэл Фабини считался легендой полицейского управления Нью—Йорка, настоящим героем, на счету которого было больше арестованных и осужденных убийц, чем у какого–либо другого копа за всю историю департамента. Двадцать шесть лет он ловил преступников, сворачивая челюсти, взламывая двери притонов, нарушая все существующие правила и не успокаиваясь до тех пор, пока на запястьях преступника не защелкнутся наручники и он не подпишет признание. За годы службы Сэл Фабини застрелил четверых и арестовал десятки бандитов, был награжден таким невероятным количеством грамот и медалей, что теперь ими были увешаны две стены его расположенной в подвале и обшитой деревом игротеки. За несколько месяцев до выхода в отставку Фабини стал получать приглашения на высокооплачиваемую работу в солидные охранные предприятия, но он неизменно отклонял их.
— Это дерьмо не для меня, — сказал он как–то утром Дженнифер, когда они пили утренний кофе. — Не думай, что я готов превратиться в сутулого седовласого неудачника, охраняющего чужие бабки и жалеющего о том, что не получил пулю в голову во время службы в полиции. Не бывать такому!
— Сейчас все по–другому, — возразила Дженнифер. — Тебе никто не предлагает торчать в фойе и объяснять посетителям, как пройти в кассу. Эти охранные фирмы сплошь и рядом используют высокие технологии и имеют филиалы по всему миру. Имея в своем распоряжении такую технику, ты сможешь сделать много хорошего.
— Охрана, она и есть охрана, а значит, дерьмо собачье, — отмахнулся от доводов дочери Сэл. — Я мечтал о том, чтобы избавиться от формы, когда был копом, и не собираюсь влезать в нее снова теперь, когда я уже старик.
— К такой работе прилагается дорогой костюм и солидный счет в банке, — сказала Дженнифер, пытаясь преодолеть разочарование, которое она всегда испытывала, разговаривая с отцом. — Зарплаты и пенсии хватит тебе на то, чтобы купить дом и машину получше. Не отмахивайся от этого, как ты отмахиваешься от всего остального.
— Меня вполне устраивают мой нынешний дом и машина, — пробурчал отец, — так что давай лучше закроем эту тему насчет охранного бизнеса. В отношении меня она бесперспективна.
— Я уже жалею, что подняла ее, — проговорила Дженнифер, а каждое ее слово сочилось сарказмом. — Действительно, ты ведь можешь сделать столько полезного, просиживая в последние годы своей жизни штаны в «Трех тузах», утихомиривая крикунов и следя за тем, чтобы никто не смылся из бара, не поставив парням по кружечке!
— Послушай меня, девочка, — заговорил Сэл. Его челюсти сжались, а в тяжелом взгляде вспыхнула угроза. Дженнифер, увидев это, представила себе, сколько отпетых головорезов, не боящихся ни бога, ни черта, тушевались и пасовали под этим взглядом. — За двадцать шесть лет службы я не пропустил ни одного рабочего дня. Даже когда мне случалось схлопотать пулю, я все равно писал отчеты — прямо на больничной койке. Я заслужил право проводить свое свободное время так, как мне нравится. А с твоей стороны я хотел бы видеть поменьше дерзости и побольше уважения. В конце концов, я тебя вырастил.
— Меня вырастила мама, — ответила Дженнифер, поднимаясь со стула и с вызовом глядя на отца.
Они находились на кухне двухэтажного, крытого дранкой дома в колониальном стиле. Пол кухни был выложен той же вытершейся черно–белой плиткой, что и в тот день, когда однажды утром Джен обнаружила тело матери, распростертое на раковине, в которую била струя холодной воды. Из живота матери торчал кухонный нож, а кровь стекала по дверцам шкафчика прямо на ее голубые домашние шлепанцы, окрашивая их в багровый цвет.
