Марлон Джеймс - Краткая история семи убийств
– Повторно зачем?
– Ну.
Н-да. Как я уже говорил, Ревуна знать надо. Но нужно хотя бы проверить, что происходит на твоей делянке в Бушвике. Я на каждую разборку прихожу с иглой и стволом. Чтоб или прибить, или усыпить, чтоб мудак не мучился. В общем, надо будет навести порядок и в Бед-Стае[244], и в Бушвике, и везде, где придется. Понадобится больше рабочей силы, но все равно я…
– Юби, я тебе уже говорил: участки у меня поделены. Работай там, где ты сейчас. Жди, я по прибытии свяжусь с тобой.
– А?.. Да, конечно. Жду звонка.
Я вешаю трубку. Моя женщина по-прежнему на меня смотрит. Я набираю Ревуна, но у него сплошные длинные гудки. Я чувствую, как она на меня смотрит, потому как знает: меня разбирает ярость. Уже, можно сказать, слышу, как она говорит: «Да брось ты, тем более перед родными своими детьми, не хватало еще».
Смотрю на нее и говорю:
– Да все нормально, не смотри ты так.
Ревун
– Трубку брать будешь?
– Нет.
– Ты ж должен кого-то встречать в аэропорту?
– Я тебе разве об этом говорил? Да это позже, к вечеру.
– Тогда хотя бы отключи звонок. Эта штука, она…
– Да знаю я, где этот долбаный звонок. А где, кстати, ключ?
– Не знаю, наверное, где-то на этой кровати.
– И где же?
– Откуда мне знать. Может, ты на нем лежишь. Или под подушкой, ты ее тоже подмял… А знаешь что? Перевернись. Да ничего, у меня не опустится. И не знаю, что такого плохого в слюне? Вы, ямайцы, от нее будто шарахаетесь.
– Что за ремарка? Получается, что ты плюешь на человека, а это неуважение.
– Да всего лишь влага. Вода. Как если б ты плюнул мне на задницу и подлизал.
– О боже! Ни за что.
– Из-за того, что это задница или слюна? Ты ж понимаешь, что если лижешь задницу, то все равно слизываешь свою слюну.
– Как так, слизывать обратно свои слюни? Фу! Как только они покидают рот, то обратно в него попадать уже не должны.
– Ха-ха. Переворачивайся.
– Что?
– Что слышал. Переворачивайся.
– А мне так лучше нравится. Глубже проникаешь.
– Можно подумать. Ты просто не хочешь на меня смотреть.
В комнате день в разгаре. Я переворачиваюсь. Постель слишком мягкая, я в ней утопаю, а он наверху вдавливает меня в простыни. Вставляет, вводит. Журит, что я «закомплексованный», хотя и с улыбкой, но я все равно не понимаю, о чем он. Смотрит на меня без отрыва. Сегодня вторник, день с желтоватым оттенком. Он по-прежнему смотрит на меня. У меня что, растрескались губы? Или косят глаза? Он думает, что я отведу взгляд первым, но я не отвожу, даже не моргаю.
– Ты красивый.
– Ой, да брось ты.
– Нет, правда, не так уж и многим мужчинам идут очки.
– Да хватит тебе. Мужчина не должен говорить мужчине всякую…
– …пидорскую чушь? Ты это уже седьмой раз повторяешь. Клянусь, тебе бы полюбились пуэрториканцы. Они тоже не считают сосание хера и еблю в задницу гомосексуализмом. Только если трахают тебя, то ты пидор.
– Ты называешь своего брата пидором?
– Да ну, ты чё. Ты же любишь и в женскую щель потыкаться.
– Ох, обожаю.
– Мужик, так мы трахаемся, или я из нас двоих Гарри Хэмлин, а ты Майкл Онткин?[245]
– Ты о чем, язви тебя?
– Знаешь, сколько раз за эти два года я слушал подобные разговорчики? Меня они уже притомили, как и всякие там защеканцы. Особенно из вас, черных. Займусь-ка я лучше вот чем…
Я умолкаю в ожидании. А он уже насасывает мне правый сосок и переключается на левый, жестче, будто собираясь его оторвать. Я уже собираюсь сказать «какого черта, больно», но он принимается его лизать. Мелькает языком и облизывает. Я крупно содрогаюсь. Хочу взмолиться, чтобы он полизал еще и правый, чтобы меня перестало так пробивать. У себя на соске я ощущаю кружок теплой слюны, который он струйкой воздуха обдувает до сухой прохлады. Хватит делать из меня женщину. Порево – ладно, а вот обдувание соска – это уже лишнее.
– Да оставь ты его в покое, факер. А то, не ровен час, подавишься.
– Что?
– Нельзя одновременно ублажать партнера и тащиться от себя, так что выбери что-нибудь одно. Наверное, мне лучше уйти, а ты меня позовешь, когда определишься.
– Нет. Правда нет.
И припадает к моему рту, прежде чем я успеваю сказать «не лезь с поцелуями». Посасывает мне язык, водит губами по губам, языком по языку, трепетно касается его и вынуждает отвечать на это тем же. Заставляет ощущать себя гомосеком.
– Ты посмотри, хихикаешь, как игривая школьница. Может, для тебя еще есть какая-то надежда…
Губа поверх губы, губа с подворотом и полизыванием рта, язык на языке, под ним, губы посасывают мой язык; я приоткрываю один глаз и вижу, что его глаза плотно зажмурены. Затем стон, он исходит непонятно от кого, из него или из меня. Я протягиваю ладони и сжимаю ему соски, но не сильно, все еще не зная истинной разницы между жаром и болью. Но он все равно стонет и ведет языком мне вниз по груди, к соскам, а мой пупок оставляет влажноватый след, который ощущается холодком, несмотря на то что язык у партнера теплый. Нью-Йорк, шпионишь ли ты за мной за этим занятием? Если шпионю я, то в чем суть такого шпионства? «П.Е.Д.И.К.» – проглядывает через угольное ушко. Это окно на пятом этаже, но нет уверенности, скрыты ли мы от глаз снаружи. Для мойщика окон, голубя или лазальщика по стене расстояние преодолимое, хотя кто будет карабкаться сюда по стене? Нас не видит никто, кроме неба. А вот «Эйр Ямайка», пролетая мимо, даст Джоси возможность меня углядеть. Обязательно. Партнер щекочет мне языком пупок, а я обхватываю ему ладонями голову. На секунду он поднимает глаза и лукаво улыбается, а его тонкие, мягкие каштановые волосы струятся сквозь мои пальцы. «Тонкие, мягкие, каштановые» – все это эпитеты сугубо для описания волос белого человека. «Возвращайся, факер», – хочу сказать я, ведь я вот он, здесь, но в эту секунду он заглатывает мой член, и слова так и остаются невысказанными. Он бормочет что-то насчет крайней плоти, отодвигает ее, смотрит на головку и ныряет на нее сверху всем ртом, отчего я вздрагиваю. «Что, необрезанные, ощущаете, а?» Он лижет, засасывает вначале лишь головку члена, а затем заглатывает его весь, пока не стукается ртом о выступ моего лобка. Взад-вперед, движениями коитуса, и я чувствую его губы, его язык, влажное жаркое тепло и вакуум всасывания – туда, назад, туда, назад, туда, назад – и невольно впиваюсь партнеру в плечо всякий раз, когда он отодвигает мою крайнюю плоть. Видно, как белое плавно скользит по черному – вниз-вверх, вверх-вниз, – после чего извивом снова вверх, с мельканием розового языка. На третий раз я сжимаю ему оба плеча и неистово сдавливаю. Он наконец останавливает эту сладостную экзекуцию. Но затем хватает меня за лодыжки, подталкивает мою задницу кверху и делает коитальное проникновение языком. Я гоню от себя мысль, что мне это не очень-то и нравится, как будто что-то жаркое смачивает мне задний проход. Он оставляет мои ноги поднятыми в воздух, скатывается с кровати и подхватывает презерватив. Я все еще не могу обозначить разницу между латексом и кожей и не понимаю смысла использования изделия. Знаю, что нахожусь в пяти этажах от земли, но вдруг кто-то пройдет сейчас мимо окна и увидит мои задранные ноги? Это в самом деле сейчас произойдет, снова. Я все еще не трахаюсь настолько часто, чтобы не предвкушать этого момента. Не насыщаюсь настолько, чтобы забывать, что в комнате есть еще один стоячий хер, кроме моего. И мне просто хочется схватить его, стиснуть и потянуть, а затем, может, и отсосать. И вот его пальцы втирают мне в задницу смазку, а я снова гоню от себя мысли о трахании в тюрьме, хотя, гоня их от себя, я думаю именно о трахании в тюрьме, а он как следует втирает мне смазку и трахает вначале пальцем, доставая до одного укромного местечка, от которого я подскакиваю, и неудивительно, что нечто подобное при досягании заветной «точки джи» ощущают женщины, потому что трахать женщин, трахать в манду, это одно, и совсем иное жахать пидора, по крайней мере здесь, сию минуту, в пяти этажах от земли. И ну на хер все эти прибросы, что означает белый сверху, потому что я не думаю о белом сверху до тех пор, пока не думаю, что это Америка, а если я думаю как ниггер, то это означает что-то вроде того, что белый наверху, но наверх могу влезть и я, хотя он при этом по-прежнему будет на мне скакать. Как хорошо, что у меня нет необходимости в эрекции…
Опять звонит телефон.
– Ты меня хоть в какой-то момент впустишь в себя, милый?
– Что?.. Ой!
– Чего ты такой скованный? Вся эта лабуда насчет раскрепощенности ямайцев все больше превращается для меня в миф. Говорю как на духу.
– Я не скован.
– Милок, с таким же успехом я мог бы свисать с потолка, запихивая тебе в попу свой большой палец.
– Ха-ха.
– Ага. Значит, фокус в том, чтобы ты у меня смеялся. Или трахать тебя в темноте. Тогда бы у тебя, может, не было проблемы.
– Почему-то во всех фильмах герои трахаются исключительно в темноте. Даже в сериалах.
