Войтех Стеклач - Современный чехословацкий детектив (сборник)
— Потому что я трус, Лукаш, — с горечью признался я. — Не хватило смелости сказать тебе об этом. — Я почувствовал, как напряглось его худенькое тельце, как он превозмогает плач, пытаясь выглядеть мужчиной.
— Вы не трус, — сквозь стиснутые зубы процедил он. — Это Ольда — баба. Бил меня, а сам боялся. От него ничего не стоило убежать. — Лукаш поднял ко мне бледное личико, на котором в ярком свете фар отчетливо проступали веснушки.
Я опустил мальчика и погасил фары. Голос Лукаша из темноты прозвучал, словно писк сонной птички.
— Ходил по разным делам. — Она сделала негодующий жест, но я продолжал: — Ездил посмотреть на строительство кооператива. На эту вашу дешевую, почти готовую квартиру.
Она склонила голову и закусила губу. Потом исподлобья виновато взглянула на меня.
— Молчите? — сказал я. — Правильно делаете. Вы нагородили уже слишком много лжи.
Глубоко вздохнув, она покачала головой.
— Нет. Просто я не всегда говорила вам правду до конца, но…
— Вы лгали во всем с самого начала. Время от времени в ваших словах проскальзывала капелька правды, ровно столько, чтобы я верил, что и вы, так же как я, движетесь на ощупь. Пускали в ход любое средство, чтобы ослепить меня, но забыли об одном…
— Я вас не понимаю, — вырвалось у нее.
Я вытащил из кармана письмо, которое Лукаш украл для меня у Ольды, и показал ей. В нерешительности она вынула бумагу из конверта и принялась читать то, что недавно прочел я.
Милый брат!
Мне жаль, что ты снова высказываешь недоверие. Можешь вернуться когда угодно, и я заплачу тебе свой долг тем способом, о котором мы договорились во время твоего последнего приезда на родину, то есть выплачу половину нынешней продажной цены виллы. Я не скрываю, что не считаю разумным продавать недвижимость, цена которой с каждым годом растет, поэтому рад, что ты не торопишься с возвращением. К этому моменту дети, вероятно, решат свои проблемы с жильем, а мы вернемся к тому, о чем договорились, когда перед своим отъездом ты мне доверил земельный участок и золото. Тогда это выглядело как бескорыстный жест — ты уезжал с пустым карманом. Но я-то был владельцем участка только на бумаге, а за золото я и моя семья во время войны могли поплатиться жизнью. И ты не должен быть на меня в обиде, что когда в конце концов я начал строиться, то не подумал о квартире для искателя приключений, который бог знает где ведет веселую жизнь, в то время когда я до изнеможения работаю и надрываюсь. К тому же я тогда считал, что сумею когда-нибудь выплатить тебе весь долг целиком без затруднений. И не моя вина, что сегодня это невозможно.
Надеюсь, этого письма будет достаточно как расписки. Как ты хотел, дети тоже поставили свои подписи.
Прага 14. 10. 1965
Антонин Эзехиаш
Олдржих Эзехиаш
Гана Эзехиашова
Она дочитала письмо, но головы не поднимала, рука ее опустилась.
— Какое жестокое разочарование вы пережили, когда отец позвал вас подписать это. Вилла была последним, что оставалось у вашей семьи. Вы росли в условиях, которые удавалось сохранить, пока был жив ваш отец. Через несколько месяцев после визита брата — в шестьдесят пятом году, — отправив ему это письмо, ваш отец умер. А вы вышли замуж за Томаша.
— Да. — Она подняла на меня темные, как лужицы жидкого асфальта, глаза. — Я тогда была глупой восемнадцатилетней девчонкой. Я любила его.
— Вы никогда его не любили, — возразил я. — Вы любили только беззаботную жизнь богачей, успев к ней привыкнуть. И такую жизнь обеспечили бы вам картины, которые вы пытались нелегально переправить через границу. Когда картины для вас были потеряны, Томаш стал лишней обузой. Правду вы говорили тогда, когда рассказывали мне, как прозябали все эти годы: жена эпилептика, вынужденная жить под одной крышей с эгоистичной матерью и наглым, распущенным братом… Но худшее ожидало вас впереди. Возвращение дядюшки Луиса…
— Замолчите! — истерически выкрикнула она. — Вы не знаете, о чем говорите! Как раз наоборот! Дядино возвращение все разрешило. Дядя был на моей стороне, он знал, что Ольда — головорез. Дядя собирался этот долг передать мне, а взамен взять виллу в Боровце. Если б Ольда не завладел письмом, дядя мог бы еще жить!
— Вот-вот. Теперь вы сказали правду.
— И всегда говорила вам правду. Не могла же я сказать все — это ведь мой брат! Он человек испорченный, ужасный, я его ненавижу, но приходится думать и о матери. Она всегда любила его больше, чем меня. Она умерла бы, если б узнала, что…
Ганка зажала рот ладонью, письмо упало на землю.
— Что с ним? — просипела она. — Убежал… голову потерял от страха… уже два дня вел себя как невменяемый… Вы думаете, он с отчаяния мог что-то натворить? — И, повернувшись ко мне, наступила на конверт, втоптав его в мокрую глину.
— Разрешите, — попросил я. Наклонившись, вытащил бумагу из-под ее туфельки. — Жаль, если это пропадет. Может понадобиться поручику Павровскому.
Ганка глядела на меня остекленевшими глазами.
— Нет! — Кинувшись ко мне, она схватила меня за руки. — Вы этого не сделаете! Не вмешивайтесь, оставьте все как есть! Прошу вас! Я отдам вам все, что хотите… — Она дрожала всем телом, ногти ее, как шипы, впились мне в кожу.
— А что именно? Однажды вы мне уже кое-что предлагали, — напомнил я. Ее лицо, белое и застывшее, было совсем рядом, а темные глаза сверлили, как два алмаза.
— Да… Себя! — исступленно выкрикнула она. — Тогда вы меня отвергли. Мне повторить свое предложение?
Я сделал попытку освободиться, но она еще крепче сжала мои руки.
— С такими глазами никогда не делают подобных предложений, — спокойно сказал я. — Ни один мужчина их не примет.
Она поникла.
— Тогда чего вы хотите? Денег? — упавшим голосом спросила она.
— Хотите меня подкупить, чтобы я позволил убийце скрыться?
Выпустив мои руки, она отступила на шаг.
— Он сам себя погубит. Не пачкайтесь с ним, возможно, когда-нибудь вы об этом пожалеете. — Она стояла, отвернувшись, словно белая трагическая скульптура ангела на памятнике разбитых иллюзий. Нельзя было не восхищаться ею. Ни одного лишнего слова, напрасного жеста — вплоть до последней минуты.
— Милиция ведь думает, что это сделал Томаш, да?
Она посмотрела на меня через плечо, и, хотя лицо было в тени, голос ее выдал.
— Не знаю, что думает поручик Павровский, — ответил я, — но я точно знаю, что ваш муж никого не убивал. Я вчера разговаривал с ним.
— Когда? — Кроткий ангел, взмахнув крылами в последний раз, улетел на небеса. Передо мной стояла женщина, готовая ко всему.
— Когда он понял, как все произошло. Когда, беспомощный, полный отчаяния, неспособный на что-то решиться, вспомнил про человека, который пять лет за руку вел его к диплому инженера. Если бы он нашел Йозефа, то сегодня был бы жив. И заплатил бы мне за мои покрышки, как пообещал вчера. Тогда он еще не знал, что не доживет до зарплаты.
Она открыла было рот, но я не дал ей заговорить.
— Это было за несколько часов до того, как он уехал вместе с вами в Боровец. Как вам удалось его заставить? Как сумели вы добиться, что он в последний раз засомневался, не ошибается ли? Или он тоже подслушал ваш разговор с братом, когда вы говорили тихо, а Ольда кричал? Может, он так же, как Лукаш, решил, что это крики убийцы, которого мучат кошмары? Или, что больше похоже на правду, ему уже было все равно? Этот бедняга любил вас. Вам не нужно было убивать его, он бы никогда вас не выдал.
— Я его не убивала, — дрожащим голосом сказала она. — Меня там не было, я…
— Вы там были. И захватили оттуда автомобильчики. Когда я привез к вам Лукаша, их у вас не было. Поехали вы туда вместе с мужем на «трабанте», а возвратились одна, на мопеде брата — он его там оставил в прошлый вторник, потому что у него кончился бензин. Бензин вы отлили из «трабанта». Но оставалось еще вполне достаточно, чтобы убить вашего мужа. У него ведь начался эпилептический припадок, верно? Я в этом не разбираюсь, но, вероятно, припадок можно спровоцировать. Или вы просто-напросто воспользовались случаем. Вспомнили, что как-то Ольда оттащил Томаша в гараж и там запер. Так все было?
— Так, — спокойно ответила она. — Приблизительно так и было. За исключением того, что я Томаша никуда не оттаскивала. Он включил зажигание, ему сделалось плохо, он еще успел выйти из машины и упал. Я убежала. Перепугалась насмерть… бродила по лесу… не знаю, сколько времени. Томаш признался мне, что это он убил дядю и пани Маласкову. Оттого-то и разволновался так, что с ним случился припадок. Я не знала, что мне делать. Когда я наконец вернулась, он был уже мертв. Я поняла, что такой выход — самый лучший. Его гибель подвела, можно сказать, черту под его признанием. Я взяла мопед и уехала.
Она была великолепным игроком. Играла до самого конца. Но в моих руках находились козыри, которые ей нечем было крыть.
