Эдгар По - Заколдованный замок (сборник)
Тем не менее настроенные более снисходительно склонны были видеть причину перемены молодого дворянина во вполне объяснимой скорби сына по безвременно почившему отцу, при этом, правда, напрочь забыв о тех бесчинствах, которыми отличалось его беспечное поведение сразу после недавней тяжелой утраты. Кое-кто заводил разговор о благородстве, о гордости и чувстве собственного достоинства, но были и такие (среди них стоит упомянуть и семейного врача), кто нимало не сомневался в том, что причина всему — смертная тоска и унаследованное от предков слабое здоровье. И все же большинство прислушивалось к недобрым пересудам более сомнительного характера.
В самом деле, извращенная привязанность барона к недавно доставшемуся ему коню — привязанность, которая обретала все большую силу с каждым новым примером яростного и демонического нрава этого животного — со временем в глазах всех здравомыслящих людей приобрела форму отвратительной и противоестественной страсти. Под полуденным солнцем и в мертвый ночной час, в болезни и в здоровье, в спокойствии и в волнении юный Метценгерштейн был словно прибит гвоздями к седлу исполинской лошади, чья упрямая непокорность столь гармонировала с его собственным духом.
Кроме того, были и другие обстоятельства, которые в сочетании с недавними событиями придали мистический и зловещий характер мании наездника и повадкам жеребца. Расстояние, которое мог преодолеть конь за один прыжок, было тщательно измерено и оказалось таким огромным, что превзошло все, даже самые невероятные предположения. Барон к тому же так и не дал имени животному, хотя имена всех остальных лошадей в его конюшне соответствовали тем или иным их особенностям. Помимо этого, жеребцу была отведена отдельная конюшня в стороне от остальных, а что касается ухода за конем, никто, кроме самого хозяина, ни за что на свете не отважился бы не то что прикоснуться к нему, но даже близко подойти к его стойлу. Следует также заметить, что, несмотря на то что трое конюших, перехвативших коня, когда тот вырвался из объятых пламенем конюшен Берлифитцинга, сумели остановить его при помощи цепной узды и аркана, ни один из них не мог с уверенностью сказать, что во время этой опасной борьбы хотя бы раз прикоснулся к телу животного. Примеры необычайного ума в поведении благородной и горячей лошади вполне обоснованно обратили на себя внимание — особенно тех, кто ежедневно выезжал верхом на лов и не понаслышке знал о смышлености этих животных, — однако существовали и особые обстоятельства, которые пронимали даже самых отъявленных скептиков и флегматиков. А еще, говорят, не раз случалось, что толпа зевак, наблюдающая за животным, в страхе подавалась назад, услышав, как глухо и многозначительно оно бьет копытом в землю; что сам юный Метценгерштейн становился белее мела и, охваченный ужасом, пятился от огненного коня, заметив, как тот умным человеческим глазом бросает на него быстрый и внимательный взгляд.
Среди всей свиты барона, однако, не было ни одного человека, кто сомневался бы в той удивительной страсти, которую вызывал в молодом дворянине горячий нрав его лошади. По крайней мере ни одного, кроме единственного невзрачного маленького пажа-калеки, чье уродство было предметом всеобщей насмешки и мнение которого не интересовало никого. Он — если его мысли вообще достойны упоминания — имел дерзость утверждать, что хозяин его всякий раз, запрыгивая в седло, почему-то едва заметно дрожал, а когда возвращался домой после ежедневных долгих выездов, каждая черточка его лица выражала преисполненное злорадства торжество.
Однажды в ненастную ночь Метценгерштейн, пробудившись от глубокого сна, точно обезумев, стремглав сбежал по лестнице вниз, запрыгнул на коня и умчался в лесные дебри. Подобное поведение с некоторых пор стало для него привычным, поэтому никто не придал этому событию особого внимания, однако возвращения хозяина домочадцы барона дожидались с необычайным волнением, ибо через несколько часов после его отъезда огромные величественные стены «Шато Метценгерштейн» затрещали и задрожали до самого основания под напором густого, яростного и безудержного пламени.
Когда пожар заметили, он достиг уже такой ужасной силы, что любые попытки спасти хоть часть здания были бессмысленны. Изумленные соседи молча и с жалостью наблюдали за буйством огня, но вскоре новый жуткий объект привлек к себе внимание большинства, доказав, насколько сильнее возбуждает толпу созерцание человеческой агонии, нежели любые, даже самые страшные катаклизмы, происходящие с неодушевленной материей.
По длинной старой дубовой аллее, тянущейся от леса к главным воротам дворца Метценгерштейн, конь, несший на себе растрепанного седока с непокрытой головой, мчался во весь опор, точно демон бури, и среди оцепеневших зрителей не было никого, кто, увидев его, не вскричал бы: «О, ужас!»
Всадник, вне всякого сомнения, уже не мог управлять лошадью. Отчаяние, написанное на его лице, и конвульсивные движения явно говорили о нечеловеческом напряжении, однако ни звука, кроме одного отчаянного вопля, не слетело с его истерзанных уст, прокушенных во многих местах от страха. Миг — и вот уже неистовый грохот копыт заглушил рев огня и завывание ветра. Второй — и, перескочив одним прыжком ворота и ров с водой, конь взлетел по ходящей ходуном широкой лестнице и вместе с всадником исчез в вихре огромных мечущихся языков пламени.
В тот же миг неистовство пожара точно рукой сняло и воцарилась мертвая зловещая тишина. Белое пламя все еще окутывало саваном здание, и из него в спокойное небо исторгся луч сверхъестественного света, а на зубчатые стены древнего дворца тяжело опустилось густое облако дыма, формой неотличимое от колоссальных размеров… лошади.
Человек, в котором не осталось ни одного живого места
Pleures, pleures, mes yeux, et- fonde-vous en eau! La moitio do ma vie a mis l’autre au tombeau[170].
Корнель
Рассказ из времен последней экспедиции против племен бугабу и кикапу
Не могу сейчас в точности припомнить, где и когда я познакомился с бригадным генералом Джоном А. Б. С. Смитом. Должно быть, кто-то представил меня ему на каком-нибудь публичном собрании, происходившем где-то по какому-то важному поводу. Но кто это был — совершенно не помню. Дело в том, что это знакомство сопровождалось с моей стороны своего рода тревожным смущением, из-за которого у меня и не сохранилось определенного впечатления о времени и месте. Я от природы человек нервный — это у меня наследственное — и не всегда в состоянии справиться с собой. Любая тень тайны, малейшее обстоятельство, которое я не в состоянии здраво объяснить, приводит меня в глубокое волнение.
Во всем облике этого джентльмена было что-то примечательное, хотя это слово лишь в малой степени выражает мое впечатление. Росту он имел футов шесть, и в его манерах чувствовалась привычка властвовать. Внешность его, однако, носила отпечаток благородного изящества — свидетельство превосходного воспитания и высокого происхождения. Мне доставляет какое-то печальное удовольствие подробно описывать мистера Смита. Шапка волос на его голове просто поражала: невозможно было вообразить кудрей более пышных и более красивого оттенка. Его волосы были темны, как вороново крыло, и такими же были его ухоженные усы. Не будет преувеличением, если я скажу, что вторых таких усов не сыскать во всем мире. К тому же они обрамляли и отчасти прикрывали рот несравненной формы. Улыбка генерала открывала самые ровные, самые ослепительно белые зубы, какие только можно представить, а из-за этих зубов — когда представлялся случай — звучал чрезвычайно ясный, мелодичный и сильный голос. Даже глаза природа подарила моему знакомцу выдающиеся. Каждый из них стоил пары обыкновенных органов зрения. Они были темно-карие, необыкновенно большие, блестящие и с той легкой косинкой, которая придает взгляду особую выразительность.
Такого торса, как у генерала, я, могу присягнуть, не видал ни у кого. Он был настолько пропорционален, что не было возможности обнаружить в нем хоть малейший изъян. Особенно выделялись плечи — они заставили бы даже мраморного Аполлона покраснеть от зависти. Твердо могу сказать — до знакомства с генералом я не встречал подобного совершенства.
Руки у мистера Смита также были превосходной формы, а ноги, само собой, им не уступали. Это было своего рода nec plus ultra[171] красоты мужских ног. Любой знаток присудил бы им первенство. Они были не слишком мускулисты, но и не худы; в них не было ни чрезмерной массивности, ни хрупкости. Я не могу даже представить более грациозного изгиба, чем изгиб его os femoris[172], и с задней стороны его икр была именно такая полнота, которая придает икре абсолютную пропорциональность. Хотел бы я, чтобы мой талантливый друг Чипончипино, скульптор, мог взглянуть на ноги бригадного генерала Джона А. Б. С. Смита!
