Дональд Стэнвуд - Седьмой лимузин
А вот вид сыромятни наверняка расстроил бы ее и даже довел до слез. Земля под ногами превратилась в безжизненный прах, крыша могла рухнуть при первом порыве ветра. Но каменные стены, казалось, стали еще плотнее и квадратнее, еще упрямее, и дубовая дверь наверняка обескуражит любого бесцеремонного бродягу.
Запах внутри оказался не настолько удручающим — или они уже просто ничего не чувствовали. Оскар, подсчитывая, достаточно ли широка и высока дверь, потом проверил ее на прочность, а Якоб ни о чем не волновался. Он испытывал откровенную радость, руководя бригадой импровизированных уборщиков, которая расчистила место в яме, отодвинула решетку жаровни и обнаружила, что возникшее в итоге укрытие достаточно по размеру, свободно от рептилий и на удивление сухо.
Двигатель они закрепили на главной потолочной балке; иначе не получалось, хотя прочность самой балки и вызвала у них определенные опасения. Ханте и Фролих, его помощник-мулат, всей тяжестью тел повисли на веревках и, поскольку балка не рухнула, сочли это достаточным.
Все сошлись на том, что не стоит откладывать самое трудное напоследок. Из последних сил они дюйм за дюймом пропихнули в яму станину шасси. Повисли на восьмицилиндровом бегемоте, чтобы он погрузился поглубже. Якобу почудилось, будто тот сейчас заорет, встанет на ноги и стряхнет с себя людишек, как звонарей с обезумевшей колокольни. Но вот боль в руках и сумятица в мыслях улеглись, а чудовище прочно и аккуратно осело в словно специально для него предназначенную яму.
С остальным дело пошло проще: отделенные фрагменты шасси с обеих сторон, между ними — «мумии» меньших размеров.
Похоже на погребение фараона, заметил Тассе. И чтобы защитить погребение от возможных осквернителей, они законопатили решетку, завалили ее грязью и даже постарались стереть собственные следы, которые вели от дверей к яме.
Все вместе заняло около трех часов, да еще осталось время для посещения священной земли индейцев пауни, равно как и для визига вежливости шерифу. Перед уходом из сыромятни Якоб еще раз окинул взглядом работу — и собственную, и своих друзей — и поневоле восхитился ею. Никто ни о чем никогда не узнает, кроме Отца Небесного, но и Он вроде бы благословил всю затею, хотя и не без колебаний. В конце концов, не Якоб распоряжался тем, кого любить или не любить, равно как и Анжела была не вольна выбрать себе другого брата. И разве звери в лесах, даже волки, в предвидении суровой зимы не подыскивают нору или берлогу?
Этот вопрос преследовал его в ходе всей экспедиции, до возвращения в Париж, но сперва ему предстояло проехать от Санта-Фе до Канзас-сити. Его люди держались тревожно, о чем-то все время перешептывались, и наконец, когда Оскар прошел в вагон-ресторан, к Якобу обратился Тассе.
— Профессор, мне необходимо вам кое-что сообщить. Там, на ранчо, я участвовал в работах с начала до конца. И так и не увидел фигурки с радиатора. Знаете, этого слоника. Он куда-то подевался, причем явно не сегодня.
Тассе был в ярости, как и любой археолог, который обнаружил бы, что воришки-дилетанты посягнули на его раскопки и осквернили их чистоту. Но с какой стати он дожидался со своей новостью этой минуты, почему не заговаривал, пока Оскар не ушел в вагон-ресторан, а ведь Оскару наверняка не понравится, что его вывели из игры…
Ах вот как. Якобу волей-неволей пришлось просчитать ситуацию. Его ум заработал быстро и четко, как-никак на карту оказалась поставлена многолетняя дружба. Что ж, надо будет дождаться удобной минуты и мягко, без каких бы то ни было обвинений, задать Оскару этот вопрос. Якоб взял себе это на заметку, но удобная минута так никогда и не настала.
Кроме того, у него скоро появились другие поводы для волнений. Заботясь о сохранности порой весьма хрупких находок экспедиции, он, по совету Ханте, погрузил их в Нью-Йорке на пароход «Альберт Баллин». Этот пароход с повышенной остойчивостью и стабилизирующими цистернами, по слухам, гордо рассекал волны в любую непогоду, бушующую на атлантическом просторе.
Немецкая верфь, — а значит, как всегда в германской инженерии, в итоге получилось сущее чудо. Но вовсе не это волновало судовых офицеров и даже пассажиров, беспечно горланящих за капитанским столом в кают-компании. Предметом общих шуток стало непременно предстоящее в новом рейхе переименование парохода, ведь Альберт Баллин, страшно сказать, был евреем.
А удаляясь в судовую читальню, Якоб обнаруживал, что грязная газетенка «Фелькишер Беобахтер», в которую раньше впору было заворачивать жирную рыбу, выглядела теперь весьма официально, да и просто-напросто впечатляюще.
И опять фотографии, над которыми можно поразмышлять. Молодые умники, цвет Берлинского университета (и среди них, несомненно, его бывшие однокашники) пляшут, как дикари, у костра, в котором сгорают книги.
Нет, не нашлось у него решимости порасспросить Оскара, грозно ткнуть в него прокурорским пальцем. Что бы тот ни сделал (а может быть, все-таки и не сделал), казалось минимальным грехом на общем фоне.
Глава сорок четвертая
— Считайте меня сентиментальным идиотом. — Складки губ у Гривена задрожали, голос поплыл. — Да и как можно назвать человека, тридцать семь лет протосковавшего по какому-то автомобилю?
Казалось, он и впрямь ждет ответа.
— Послушайте, а разве это неправда, что Гитлер любил собак и детей?
Глаза старика сузились.
— Вы слишком много на себя берете, Алан. Не надо шутить со мной, когда речь заходит о нем. У вас на такое не хватит квалификации. — Он зябко передернул плечами — так, словно не продрог, а внезапно вспомнил о былых холодах. — Жизнь в тогдашнем Берлине была замешена на чистой необходимости. Работа, стоячее место в трамвае, ломоть хлеба с сыром. Бедность обладает одним чудесным свойством: она проясняет твои приоритеты. В «Глория-паласе» места для меня больше не нашлось, но меня взяли в другой кинотеатр. Я забыл и о машине, и о Люсинде. Элио писал мне из Италии, потом перестал писать. Я забыл и о нем.
Он перевел дух.
— Вспоминаю один сеанс, за пару дней до Рождества. Должно быть, это было в тридцать втором. Показывали кинохронику, и я, усевшись в заднем ряду, смотрел на Гитлера. Он выглядел законченным неудачником. И всего-то месяц спустя дядюшка малютки Гели получил возможность вершить судьбы всей Германии. Однажды утром в марте, через несколько дней после поджога рейхстага, меня «вызвали». Кажется, они употребили именно это выражение. Водитель повез меня в Министерство Пропаганды на личную встречу с самим герром Геббельсом.
Должно быть, я страшно перепугался. Сейчас уже не помню. Милейший доктор — маленький чернявый тролль — сидел за гигантским письменным столом. Он сделал вид, будто мы с ним никогда не были знакомы. Но вел себя достаточно дружелюбно, такая, знаете ли, обычная нацистская белиберда, вот что он нес. Ему предстояла, как он выразился, великая миссия учредить Союз кинематографистов рейха. Палату кинокультуры. Ему понадобится человек, чувствующий себя на студии УФА как дома. Не лазутчик, ничего сколько-нибудь вульгарного. Помощник по связям, что-то в этом роде, но предполагалось, что я буду смотреть в оба и обо всем ему докладывать. Не заинтересует ли меня подобное предложение?
Гривен замолчал, принялся осматривать собственный ноготь, ушел, могло показаться, в это занятие целиком.
— Я понимал, кому на самом деле пришла в голову такая идея. Забавно, не правда ли? Разумеется, Гитлер был великим бухгалтером, в его конторских книгах все должно было сойтись до последней копейки, ни один старый счет — не остаться неоплаченным, но вы ведь понимаете, что все это на самом деле значило! Во всяком случае, как правило, значило. Удивительно, что после стольких мучений ему все-таки хотелось вознаградить меня за услугу, пусть и оказанную кое-как. Я расценил это как знаменье. И даже написал Элио и попытался объяснить ему, почему я согласился. В письме, которое я получил в ответ, содержались… ну, скажем, весьма оскорбительные вещи. Мы прекратили всяческое общение на много лет.
Он испытующе посмотрел на меня. Во взгляде его сквозила привычная грусть.
— Вы очень на него похожи. Можно сказать, нечто вроде духовного родства. Но интересно, как бы вы себя повели, Алан, когда на каждом перекрестке развевался флаг со свастикой и не нашлось никакого Фрэнка Капры,[1] который научил бы вас отличать добро от зла.
Я почувствовал, что лицо у меня запылало.
— Думаю, сообразил бы, когда пора сматывать удочки. Как Люсинда.
Острие вонзилось глубоко, но рана оказалась тонкой и затянулась через секунду-другую.
— Ну, допустим. Но не у всех такое чутье, как у нее. Кроме того, у меня появился шанс вернуться на сцену, которую я был вынужден столь бесславно покинуть. Как я мог устоять перед таким искушением? Разумеется, и на студии УФА произошли перемены. Эрих Поммер уехал в Англию, множество других отправились еще дальше — в солнечную Калифорнию. Но множество верноподданных немецких сердец продолжали биться в мире кино. И мне они об этом напоминать, во всяком случае, не забывали. — Он ухмыльнулся. — Эмиль Яннингс даже сказал однажды, что время, проведенное мною в психиатрической лечебнице, обогатило меня как кинематографиста бесценным опытом.
