Оксана Обухова - Пристрелите загнанную лошадь
— Сколько? Сколько вы хотите?
— Все.
— Берите. Все! Только принесите текст!
Ну, вот все и прояснилось. Приоритетным является запертый в компьютере роман. Если бы гость начал торговаться или нести какую-то чушь об абсолютной невозможности связаться с братом, не исключено, что я прекратила бы всяческие разговоры на эту тему. Но Кирилл так обрадовался возможности вернуть свой текс, что я невольно растрогалась.
— Кирилл. Вам повезло. Вы наткнулись на альтруистку. Я способна работать за идею.
— То есть… вы согласны?! Вы сходите за компьютером?!
— Куда ж от вас деться, — вздохнула я. — Только сначала спрошу — вы верующий человек?
— Да. А что?
— Крестик носите?
— Ношу. — Он расстегнул рубашку и вытянул из-под нее оловянный крестик на черном шнурке.
Шнурок и старенький, потертый крестик, мало сказать меня умилили, растрогали окончательно и до слез. Красавец в кашемировом пальто, с золотой заколкой на галстуке и запонках в четыре моих зарплаты и оловянный крестик. Бывает же такое.
— Вы сможете поклясться на кресте, что после означенного срока, придете с повинной?
— Могу.
Он был готов на все, а я хотела спать спокойно и говорить своим детям с чистой совестью — ваша мама, детки, не совершила в жизни ни одного бесчестного поступка. Может быть на первый взгляд ситуация и отдавала фарсом, но у меня и без сокрытия беглых преступников полный набор интеллигентских комплексов, главным из которых является неизживный комплекс вины. Если Кирилл Туполев через четыре месяца не придет в прокуратуру, это останется на его совести. Я не хочу ворочаться в бессонной постели, собирая в кучу грехи и размышляя — а правильно ли я поступила тогда-то и тогда-то, а нельзя ли было поступить иначе? Я бы предпочла спать спокойно, и клятва Кирилла нужна мне как таблетка димедрола. Что произойдет дальше, один Бог ведает, но я сделала все возможное. Не отказала в утешении грешнику, дала приют гонимому и вообще, была на высоте.
— Клянитесь.
— Софья, я обещаю вам, что через четыре месяца или раньше, как только закончу дела связанные с изданием рукописи, я сам приду в милицию. — Он перекрестился и поцеловал крестик.
Пафоса не чувствовали ни он, ни я. Мы были абсолютно серьезны. В этом было что-то из детства — каждый, кто хотя бы раз строил с приятелем «домик» из диванных подушек и одеяла, вспомнит, как звучат самые невероятные рассказы и признания в темноте и тесноте, когда голова приближена к голове, когда можно признаться во всем до самого конца, не опасаясь устыдиться пылающих щек или слезы, пущенной в ответ. Мы сидели среди ящиков, как в детском «домике», нас окружала тишина, и темнота скрывала наши лица.
— Ну? Теперь вы сходите за ноутбуком?
— Да. Но завтра.
— Почему?
Положа руку на сердце, я могла бы ответить — утро вечера мудренее, — но озвучила совершенно другую, практичную мысль:
— Ночью не присылают медсестру из лечебницы.
— Ух, ты черт, — Туполев треснул себя по лбу. — Действительно не присылают. Отлично соображаете, Софья. И почему вы с такой головой пивом торгуете? Вам бы заводом руководить…
— Спасибо. — Отношения двух детей под одеялом — комплименты и признания, — находились в развитии. — Кто-то из нас должен был сохранить трезвость мысли.
— Кстати о трезвости, — вспомнил Кирилл и дотянулся до бутылки с водкой. — Предлагаю выпить на брудершафт.
— Я на работе, — отказалась я. — Но могу чокнуться минералкой.
Наливая себе в пластмассовый стаканчик, Туполев бормотал:
— Надо же как мне повезло вас встретить… — Сомнительное, на мой взгляд везение. Лучше бы он ехал сейчас в Москву, а не устраивал проверок собственной жене. — Вы и козу доить умеете… А если, — он поднял стаканчик на уровень глаз и посмотрел через него на меня, — я предложу вам уехать вместе со мной?
— Предложите, — я протянула руку со стаканчиком минеральной воды.
— Сначала брудершафт.
Мы переплели руки, неловко выпили и еще более неловко встретились губами на секунду.
— Ты сможешь уехать со мной?
— Куда?
— Не важно, куда-нибудь.
— Вы будете…
— Стоп. Мы уже на «ты».
— У меня водка была понарошку, — улыбнулась я.
— Не играет роли. Пили брудершафт. Так что там с твоим вопросом?
— Я представила, как буду доить козу, пока ты пишешь свой роман. Забавно. Идиллическая картинка — отпуск на четыре месяца.
— Да, — погрустнел он, — всего лишь…
— Только не предлагай мне ждать тебя из заключения!
— Как ты догадалась?
— Мы три часа дышим одним воздухом и впитываем мысли.
— Быстро. Мысли Беллы я не научился впитывать и за пять лет. А жаль.
— Я буду тебе писать. Одно письмо в месяц.
— Обещаешь?
— Клянусь.
Он привстал с ящика и потянулся ко мне.
Пожалуй, это через чур, решила я и ушла в сторону. Не удержав равновесия, он вытянулся вдоль прилавка и уткнулся головой в коробки с «Волшебной Фантазией».
— Черт! — одна из коробок слетела на пол. Кирилл собирался нагнуться, но не успел. Бросил взгляд на свой дом и замер: — Софья, там свет.
— Где?
— В моем окне. В гостиной.
Я вывернулась под его рукой и посмотрела на окна дома из красного кирпича. В одиннадцать вечера многие из них еще не погасли, в том числе и знакомые окна гостиной Туполевых, были хорошо освещены.
— Странно, — пробормотал Кирилл. — Милиция давно уехала. Кто там бродит? — В его голосе послышалось прежнее волнение.
— Я думаю, это ваша горничная. Ее вызвали и она наводит в квартире порядок.
— Софья, выходи за меня замуж. Ты самая умная женщина, после учительницы алгебры. Но ей восемьдесят четыре года. Выйдешь?
— Обязательно. Только сначала отсиди.
Каждому заключенному нужна жена хотя бы по переписке. Тогда сидение обретает конечную цель и благородную направленность. Нельзя отказывать в милости падшим, убогим и больным. Меня всегда умиляла сцена из «Женитьбы Бальзаминова», когда две чистые бабки с тазами пихали бублики в руки, протянутые сквозь решетки. У матушки Сережи Бальзаминова была специально припасена связка свежих бубликов — да не оскудеет рука дающего.
Кирилл с трудом выпрямился и потер поясницу:
— Пол царства за постель.
— Спина болит?
— Ноет, — признался и пошутил, — никогда не сидел столько в скрюченной позе на пивном ящике.
— В принципе, после двенадцати я могу закрыть палатку.
— В самом деле? — оживился Туполев. — Можешь?
— Могу. Когда нас переселили с проспекта в глубь двора, ночной торговли почти нет. Раньше машины останавливались, жители из квартала напротив добегали. А сейчас все ходят на параллельную улицу к трамвайной остановке.
— Ну и?
— Мне надо позвонить своему хозяину. Сколько времени? — Я отодвинула Кирилла и посмотрела на будильник за его спиной. — Пять минут двенадцатого. Еще не поздно…
— Дать сотовый?
— Давай. У меня на счету десять центов.
Дозвонившись до Ибрагима Аслановича, я наврала ему, что плохо себя чувствую и пообещала — завтра в восемь утра, до прихода Земфиры на смену, буду на месте. И поскольку я редко пользовалась подобной возможностью, наш дорогой Душман дал лишь одно напутствие:
— Деньги в кассе не оставляй!
— Конечно, Ибрагим Асланович. Спокойной ночи. — Я вернула телефон Кириллу и улыбнулась: — После двенадцати приглашаю вас к себе в гости.
* * *В 1913 году, о чем говорил вензель над входом в магазин, купец Иван Артемьевич Колабанов выстроил каменный дом в центре губернского города. Нижний этаж был отдан под лавку «Скобяные и колониальные товары», верхний обустроили для проживания многочисленного купеческого семейства.
До 1918 года жили Колабановы, не тужили. Революции проходили для губернского города не заметно. Пьяные матросы не шныряли по улицам, прохожих не стращали, рабочие сидели себе тихонечко по фабрикам, почитывали столичные листовки и неспешно привыкали к новому положению гегемонов — вникали в руководящую роль пролетариата в союзе классов, социальных слоев и групп.
К 1919 году вникли. И пошли интересоваться — чего ж так плохо им живется, а купцу Колабанову хорошо? А?
Иван Артемьевич дожидаться повторения вопроса не стал. Умный был. Собрал тихонечко чемоданы, поклонился могилам предков и уехал в Канаду. Как говорилось выше, дюже умный был купчина. На Париж с кафешантанами и таксистами из князьев, на вольный Харбин, не польстился.
Несколько лет назад из Канады в Россию приезжали два купеческих потомка. Любовались пенатами, вроде как, вздыхали, но не слишком и удивлялись запущенности родового гнезда — по семейным преданиям, дед уверял домочадцев, что каменный дом простоит без капитального ремонта лет триста.
![Вячеслав Кашицын - Ни стыда, ни совести [сборник]](/uploads/posts/books/120499/120499.jpg)