Патрик Квентин - Подозрительные обстоятельства
— Там нет Полы Негри, — огрызнулся я, отодвигая ноги.
Прелесть Шмидт вздохнула и сдвинула колени.
— О, Николас, почему вы так суровы со мной, когда долг перед вашей матерью повелевает мне быть лучом солнца в вашей жизни?
Мы долго ехали молча. В пути мои мысли раздваивались: думая о самом мрачном, я не мог выкинуть из головы коленки Прелести.
— Николас, — неожиданно заговорила она, — вы когда-нибудь играли в «тото»? Очень забавная игра. Всякий раз, когда вы видите ребенка, перебегающего дорогу, надо кричать «тот». Если вы закричали первым, то выигрываете очко. Бывают, конечно, «тоты», приносящие больше очков. Однорукий «тот», двухголовый «тот» или еще какой-нибудь. Я имею в виду, если вы увидели Дину Дурбин…
Несомненно, в обычных условиях Пэм нашла бы эту игру не менее нелепой, чем она показалась мне, но, должно быть, вспомнив, что Прелесть, подобно взрывчатой смеси, нуждается в особо бережном отношении, толкнула меня в бок.
— Восхитительно. Почему бы вам не поиграть, дети?
Я готов был прибить Пэм; но покорно повиновался, мечтая поскорее очутиться на месте. Признаться, эта идиотская забава все же отвлекала от дурных мыслей. Вряд ли стоит упоминать, что мы не кричали «тот!», а еле-еле бормотали — как-никак ехали на похороны.
Пока мы добрались до церкви, окруженной плотной толпой. Прелесть заработала два очка, а я поймал себя на мысли, что она не так уж плоха и не виновата, что родилась рыжеволосой и зеленоглазой, к тому же до Моники от Южной Калифорнии очень далеко. Я даже начал склоняться к тому, что Прелесть не двурушница и не могла, улыбаясь нам, отправить в полицию анонимное письмо. И тут мне стало не по себе: если анонимку послала не Прелесть Шмидт, то существует еще кто-то, в тысячу раз опаснее. Что, если он пошлет второе письмо? А потом третье? И каждый раз будут фигурировать все новые и новые детали… Конечно, на нашей стороне дядя Ганс и Джино: бывший исполнитель тирольских песен и простодушный бывший акробат. Но почему я так легко успокоился? Конечно, инспектора Робинсона вовсе не удалось провести; к тому же он собирается присутствовать на похоронах.
Коленка Прелести снова легонько касалась моей ноги. Я был настолько поглощен невеселыми мыслями, что не сразу спохватился, что отвечаю ей таким же нежным движением.
Я уже упоминал, что у церкви было полно народа. Голливуд ревниво относится к своим знаменитостям.
И хотя Норма давно перестала быть звездой и не вызывала особо добрых чувств, даже она считалась Человеком, Который Кое-Чего Достиг, а потому проводить ее в последний путь сбежалось множество людей. Все было как на похоронах настоящей премьерши, если не считать отсутствия звезд первой величины. Толпа вела себя очень пристойно. Когда машина Ронни остановилась и все вытянули шеи, чтобы разглядеть Сильвию и мать, я не слышал никаких враждебных возгласов.
Ронни в сопровождении двух женщин направился к входу в церковь. Признаться, даже телеоператоры оказались на высоте. Я ожидал, что репортеры набросятся на Ронни, станут тянуть его за руки и требовать, чтобы он сказал несколько слов. Все обошлось.
Троица скрылась в церкви. За ними двинулись мы. На нас вообще никто не обратил ни малейшего внимания.
— Закройте рот, Николас, — прошептала Прелесть, когда мы проходили мимо телевизионных камер.
Я повиновался.
В церкви яблоку негде было упасть. Я озирался, пытаясь отыскать глазами инспектора Робинсона, но вокруг были только известные актеры. Брэд Пете, который должен был играть главную мужскую роль в «Вечной женщине», узнал Пэм и подвел нас к скамье, где сидели Ронни, мать и Сильвия. Мать находилась с краю. Я скользнул к ней, за мной последовали Прелесть Шмидт и все остальные.
Гроб утопал в цветах. В изголовье красовался венок из алых орхидей. «Чей? — подумал я. — Сильвии Ла-Мани? Ронни?» Мать, я знал, послала роскошный букет белых роз.
Я взглянул на профиль изможденного Ронни, потом на Сильвию Ла-Мани, пытавшуюся изобразить невинность. Но вид у нее был очень самодовольный. С чего бы это?
— Николас, — прошептала Прелесть.
— Да.
— Мы что-то делаем не так?
— Не знаю. Я в этом ничего не понимаю.
— Тогда лучше следовать примеру Сильвии. Она тысячу раз снималась в подобных сценах.
— Тише, дети.
Мать бросила на нас убийственный взгляд. Началась служба.
Все было просто, как в кино. Норму Дилэйни называли Символом Всего Прекрасного в Наших Усилиях Развлечь Американскую Публику, величали Настоящей Леди и Преданной Женой, которая отправилась в Лучший Мир.
Оставили бы Норму в покое.
Но Сильвия Ла-Мани была очень растрогана речью. Она достала платок и приложила его к глазам. А другой рукой схватила руку Ронни, и тот, к моему смятению, ее не отнял. Я знал, что мисс Лерой способна углядеть все, что угодно, и с испугом взглянул на мать. Но та сидела как ни в чем не бывало, всем своим видом показывая, что выше этого.
По окончании службы актеры подняли гроб, и под звуки органа началось шествие. Возглавлял его Ронни в окружении Сильвии и матери. Мы следовали за ними.
Наступил момент, которого я страшился. Телекамеры следили за каждым нашим шагом. Что ж будет дальше? Где Летти Лерой? Где инспектор Робинсон?
Но все обошлось. На ступенях церкви Ронни вырвался вперед и оказался перед камерами сам.
Мать повернулась и взяла меня за руку, загородив камеру; хотя должен с гордостью заявить: мой рот был закрыт. Шедшая по другую сторону от меня Сильвия Ла-Мани, когда камеры уставились на нас, застонала и красивым жестом поднесла к лицу платок.
Вся страна увидела, как скорбит по усопшей Сильвия Ла-Мани, но увидела только на мгновение, ибо мать легким движением выхватила из моего нагрудного кармана большой носовой платок и заслонила им лицо Сильвии, причем ее собственное лицо в этот момент выражало жгучую скорбь.
Так что все обошлось.
Вернувшись в свои машины, мы поехали на кладбище. Тут-то и началось самое неприятное. Каждый считал, что наступил момент, когда нельзя оставаться в стороне.
Все звезды и режиссеры столпились вокруг нас. Меня обступила группка актеров, которых интересовало французское кино. Разглагольствуя о Париже, я вдруг заметил, что с Пэм творится что-то неладное: она замерла, лицо ее перекосилось от ужаса.
Крепко сжав мою руку, Пэм обратилась к актерам:
— Мои дорогие, простите нас, ради бога, но мы не должны оставлять Анни одну. — И, таща меня за руку, прошептала: — Уведи Прелесть!
Та стояла между двумя трагиками и болтала с невысоким крысоподобным мужчиной средних лет.
— Быстрее! — Пэм была на грани истерики. Быстрее уведи ее Оттуда! Ты знаешь, кто это? Редактор «Голого»!
«Голый» — один из самых паршивых журналов на свете, считающий своим долгом копаться в грязном белье сограждан.
— Нам пора, — сказал я, схватив Прелесть за руку. Она удивленно обернулась, очень мило покраснела и обратилась к редактору:
— Это Николас. Я как воск в его руках.
Когда мы отошли. Прелесть одарила меня обворожительной улыбкой.
— Вы знаете, кто этот человек? — спросил я.
Этот коротышка? Он очень мил. Между прочим, единственный, кто заметил, что у меня прекрасная душа.
— Это редактор «Голого», — сказал я. Она в ужасе уставилась на меня.
— О, боже…
— Что вы ему наговорили?
— Нет-нет, ничего. Но он интересовался Анни… Мне следовало догадаться. О, Николас, вы же знаете, я такая легковерная. А это оказался «Голый»… Вот к чему привела натура Шмидтов! Она привела меня к краху.
Мы вернулись к Пэм. Ронни, Сильвия и мать разговаривали с какой-то женщиной. Это была журналистка — конечно, не чета мисс Лерой, однако достаточно известная. Но больше меня тревожил инспектор Робинсон, который ошивался неподалеку. Я попытался спрятаться за чужие спины, но было поздно: мать уже заметила меня.
— Ники, дорогой, поздоровайся с Глорией.
Значит, журналистку звали Глорией. Мы с Прелестью подошли. И тут мать подарила инспектору одну из своих чарующих улыбок.
— Ники, Прелесть, этот удивительный инспектор полиции готов сделать все… абсолютно все для бедняги Ронни.
Я не мог смотреть на инспектора и повернулся к Ронни. Он выглядел еще более подавленным, чем раньше, будто у него было два десятка жен и все работали на него, а тут вдруг взяли и разом умерли.
Сильвия Ла-Мани, напротив, выглядела очень мило, и слова, которые она считала истинно английскими, так и слетали с ее губ.
Глория выражала необычайное дружелюбие, хотя при этом смотрела так, будто фотографировала нас. Приветствовав Прелесть и меня с тем же воодушевлением, что и других, она взяла инспектора Робинсона под руку. Продемонстрировав таким образом свои хорошие отношения с полицейскими, она снова повернулась к Ронни.
