Елена Яковлева - Со мной не соскучишься
— А Ольга, она имела к этому отношение?
— Нет, что ты! Она тут совершенно ни при чем, хотя… Она умерла вскоре после нашего пиратского подвига. Так что, когда я сидел на скамье подсудимых, терять мне было уже нечего… Познакомился я с ней приблизительно за полгода перед этим на одной нашумевшей художественной выставке. Она тоже была человеком творческим, работала в отделе реставрации древних рукописей при одном из музеев… Тогда я, конечно, этого не знал, я просто увидел удивительно красивую девушку с вдохновенным, неземным лицом, а художники — народ, падкий на красоту. И вот стоит себе эта статуэточка с рыже-золотым нимбом вокруг головы, одетая во что-то немыслимо серенькое — да как мы все тогда были одеты? — но ее это нисколько не портит. Стоит перед какой-то картиной, не отдавая себе отчета, что сама живой шедевр…
Я не выдержала и перебила:
— Скажи, а у нас с ней есть еще какое-нибудь сходство, кроме внешнего?
Он отрицательно покачал головой.
Ох, напрасно он это сказал. Я поняла, что теперь мне не будет покоя, я буду искать различие между мной и Ольгой в тщетной надежде преодолеть его. И до конца моих дней меня будет терзать зависть к ней, к той, у которой была не рыжая грива, а золотой нимб и которая сама была живым шедевром.
— А что с ней случилось? Отчего она умерла?
Мне показалось, что Рунов смутился, или, по крайней мере, как-то замялся.
— Это тоже достаточно странная история. Во всяком случае, причиной ее смерти считается несчастный случай. Как будто бы она выпала из окна, случайно выпала из окна. Но кто просто так выпадает из окна зимой, в лютый мороз?
— Самоубийство?
Я всем телом почувствовала, как он вздрогнул:
— Нет, только не это. Нужно знать Ольгу… Она бы никогда этого не сделала… При ее отношении к жизни и к смерти, ко всему… Нет и еще раз нет.
— Тогда… убийство? — неожиданно для самой себя произнесла я.
— Это скорее, — глухо отозвался Рунов, — тем более если учитывать… В общем, нашим делом, конечно же, занимался КГБ, а у этих ребят руки были длинные и очень грязные…
Мы оба надолго замолчали. Не знаю, о чем думал Рунов, а я все пыталась представить себе Ольгу живой. Десять лет тому назад… Я только что кончила сниматься в фильме, страшно гордая собой провинциалка, предвкушающая головокружительный успех и славу по меньшей мере во всесоюзных масштабах. Я только что переехала к Карену и стала носить дорогие и по тем временам роскошные тряпки, а где-то рядом, в одном и том же городе, происходило это страшное действо, в котором было замешано ведомство с аббревиатурой, холодящей тогда кровь простых обывателей.
Паузу прервал Рунов. Он сказал:
— Как странно, что тогда я так мечтал уехать, я спал и видел себя в иных, счастливых краях. Я так этого хотел, что не задумываясь пошел на преступление. А теперь, когда все дороги передо мной открыты и меня никто не держит, я никуда не уезжаю. Впрочем, я ничего и не пишу, хотя, наверное, мог бы запросто организовать себе любую выставку… Но мне этого не нужно. Другое дело запретный плод!
* * *Утром сквозь сон я услышала тихий разговор в прихожей, потом робкий щелчок осторожно закрываемой двери и, наконец, снизу едва уловимый шум отъезжающего автомобиля: Рунов отправился в свою таинственную дневную жизнь. Я улыбнулась, не открывая глаз, и ласково провела рукой по опустевшей рядом с собой постели. Простыни были прохладными и шуршали.
Мне понравилось, что он снова ушел незаметно. Я и раньше предпочитала засыпать вдвоем, а просыпаться одной. Бессонной ночью страшно быть одной, хочется чьего-то тепла, а утром светит солнце и жизнь обещает сказочные перемены.
Я приподнялась в кровати и посмотрела на себя в зеркало. Что ж, очень неплохо, я одобрила представшее моему взору отражение. И это неудивительно: я уже несколько дней не пила. Потом я решила освежить свои скромные познания в хиромантии и принялась рассматривать собственную ладонь. Нашла на ней линии жизни, судьбы и ума и в очередной раз подивилась тому, что они у меня совершенно не пересекаются. А вот линия любви, длинная до бесконечности, к середине становится извилистой и неясной, почти пунктирной. Чушь, чушь, ну и чушь… Я вызвала воспоминания о том, как нежно Рунов обнимал меня вчера, как он касался моего лица. Ах, если б так было всегда! Я вздрогнула, в голову пришла очередная глупость. Я вспомнила: в какой-то старой дешевой мелодраме, которую я видела еще в детстве, герой так же дотрагивался до лица героини, — желая найти на нем следы пластической операции. Бр-р! При чем тут…
Уж не знаю, в какой именно момент меня осенило, но что-то случилось, словно какой-то невидимый крючок вошел в предназначенную ему ячейку. Я поняла Рунова, я вдруг почувствовала его боль. Проанализировав наш вчерашний разговор, пришла к выводу, что его мучил комплекс вины, вины в смерти Ольги.
— Стоп! — сказала я себе. — Кажется, мы действительно родственные души, две неприкаянные души, придавленные грузом прошлого. Он, по крайней мере, попытался мне помочь, а я буду последней сволочью, если не помогу ему.
Хотя, по здравом размышлении, начинать помощь следовало с честного и откровенного рассказа о Карене, а этого я не могла сделать. Мое хорошее утреннее настроение мгновенно улетучилось, уступив место тягучей тоске. Кое-как набросив халат, я уныло поплелась на кухню: требовалось немедленно чего-нибудь выпить.
Но здесь меня ждало разочарование, потому что на кухне я обнаружила Мальчика, меланхолично оседлавшего крутящийся табурет со свежей порцией мордобойного чтива в руках. Мой алчущий взгляд он встретил откровенно издевательской улыбочкой. Смейся, смейся, злорадно подумала я, и все мои горести и печали в мгновение ока вылетели из головы. Если бы я была маленькой девочкой, а не тридцатидвухлетней женщиной, я бы, наверное, запрыгала на одной ножке и показала ему язык. Что, утерла я тебе нос, заносчивый мальчишка? Твой хозяин спал сегодня со мной и делился своими сокровенными мыслями, а ты — всего лишь слуга, и, хочешь ты того или нет, тебе придется довольствоваться этой ролью.
Впрочем, я быстро сменила гнев на милость, не такая уж я и стерва, в конце концов! К тому же, если честно признаться, совесть до сих пор не давала мне покоя из-за той сцены, когда я по глупости заставила Мальчика стать на колени. И потому, сварив кофе на двоих, я пододвинула одну чашку Мальчику.
Он отрицательно покачал головой.
— Брезгуешь из моих ручек? — осведомилась я беззлобно. Мне даже стало немного жаль его.
— Пошла ты… — неожиданно взорвался он, — ты… ты просто. — Но ругательство так и не сорвалось с его уст, видно, сработало руновское табу. Он просто потускнел и съежился, а потом добавил бесцветным голосом: — Ты просто свалилась на нашу голову. Что он только в тебе нашел?
— А ты что, ревнуешь? — Я с наслаждением отхлебнула глоточек первоклассного кофе.
Он вспыхнул до самых корней своих белокурых стриженых волос и отвернулся.
— Ревнуешь, ревнуешь, — подтвердила я свой безошибочный диагноз.
— Что ты можешь понимать? Ты… ты… — Когда он нервничал, то заикался, бедный малыш. — Ты же не знаешь, какой он человек. Если бы не он, на моей могилке уже травка зеленела… Меня хотели на котлеты порубить в Таганроге… Я там встрял между двумя группировками, и все страстно мечтали сделать из меня небольшую кучку кровавого мяса. А он меня спас, хотя я для него никто… был никто… Да я теперь для него…
Учитывая характер Мальчика, этот монолог можно было считать верхом красноречия.
— А зачем же тебе нужно было встревать? Мог бы и не встревать, — вполне резонно заметила я, отхлебывая кофе. — Жил бы себе спокойно в городе Таганроге, ходил купаться на Азовское море, под девочек подныривал, пиво пил с таранькой… Так нет, тебе острых ощущений захотелось, разве не так? А за удовольствия нужно платить. Вот и заплатил бы…
Не нужно было считать себя большим психологом, чтобы понять, что дело обстояло именно так. Ведь и со мной было так же. И я могла бы прожить долгую спокойную жизнь в южном провинциальном городке вроде Таганрога, тихом, с шелковицей на улицах. Однако же я пустилась однажды в странствия, в погоню за удачей. Так что чем, собственно, я отличалась от Мальчика? Мой козырь был лишь в одном: Мальчик не знал моей истории, а я его — знала.
Наверное, Мальчику казалось, будто я над ним издеваюсь, в действительности же я просто хотела говорить с ним на его языке. Я не хотела себе признаться в том, что, несмотря ни на что, в глубине души я просто из кожи вон лезла, стараясь ему хоть сколько-нибудь понравиться. И причин на то было две. Первая — объективная — врагов вроде Мальчика лучше не иметь, ничто не может быть ужаснее мстительного подростка. И вторая — субъективная и почти необъяснимая — на этом в принципе недалеком малом лежал тот неуловимый отпечаток личности Рунова, который, вероятно, приобретал каждый, кто хоть однажды к нему приблизился.
