Буало-Нарсежак - Жизнь вдребезги (пер. Райская)
Дюваль долго пережевывал услышанное. Оставалась лишь одна лазейка: приобретать. Скупать все подряд. Гостиницу… Кинотеатр… Гаражи… Вероника потребует огромные алименты; ничего не поделаешь. Все лучше, чем раздел имущества. Он еще раз съездил в Ниццу. Нотариус принял его очень любезно. Дюваль подписал какие-то документы в присутствии двух служащих, выступавших в роли свидетелей.
— Документы составлены на английском, предупредил его мэтр Фарлини. — Хотите, я вам переведу? Правда, это займет много времени.
— Нет-нет, мэтр! Не стоит! Я и так знаю, что ничего в них не пойму.
— Все же вам следует знать, что мистер Хопкинс оставил кое-что в дар своим сотрудникам. На ваше счастье, он не состоял в браке — об этом я вам уже говорил. У него был брат, намного младше его, но он погиб в авиационной катастрофе два года тому назад. Трогательная деталь: он бы желал, чтобы его ребенок оказался девочкой. Право, мне он кажется славным малым!
— Этот славный малый погубил мою мать! Скажите, когда я получу то, что мне причитается?
— Ну, уже скоро. Самое большее через месяц. А то и раньше…
Через месяц! Вероника уже начнет бракоразводный процесс. Должен ли он во всем сознаться нотариусу? Узнать его мнение? Дюваля охватили сомнения. Но стыд все же пересилил. Не хотелось выставлять себя в дурном свете. Довольно и того, что он поведал адвокату кое-какие свои тайные мысли.
— Я все обдумал, — сказал он нотариусу. — Мы сейчас же начнем снова вкладывать деньги. Как вообще это делается?
— Да очень просто. Деньги из Америки внесут на мой счет, я же переведу их на ваш… Вам достаточно указать банк.
— И вы полагаете, что вам не составит труда сразу же их разместить?
— Ну, может, и не сразу. Не стоит ничего покупать, не подумав. Ведь у нас нет причин для спешки.
— Как раз есть.
Мэтр Фарлини подмигнул ему.
— Хотите быть единственным владельцем своего имущества, верно? Что ж, вы правы. Могут возникнуть непредвиденные обстоятельства. Но ведь непосредственной угрозы пока нет. А когда придет время, я смогу руководить вами, если позволите.
— Разве нельзя вложить деньги за границей?
Нотариус больше не улыбался.
— Нет. Давайте уважать закон, мсье Дюваль. Не стоит играть с огнем.
— Да это я так, к слову. Здесь я полный профан. Значит, я открою счет на свое имя.
— Но какой бы банк вы ни выбрали, встретьтесь с директором, когда придут деньги. Объясните ему, о чем идет речь. Следует избегать огласки — это в ваших же интересах. Я повторяюсь, но это чрезвычайно важно! Стоит кому-нибудь проболтаться… Тут же новость попадет в газеты. Знаете, на вашем месте я бы уехал в другой город.
Возможно, это и есть наилучшее решение. Вот уже несколько дней Дюваль обдумывал его. Уехать! Никогда больше не видеть Веронику! Основать где-нибудь образцовый центр массажа, оснащенный самым современным оборудованием, заняться реабилитацией инвалидов, людей, пострадавших в автомобильных катастрофах… Разминая клиентам бока и спины, он без удержу предавался мечтам: воображал большой дом, окруженный парком, то ли под Греноблем, то ли под Дижоном, а может, и в Бретани… Воскресали его давние надежды. Он заведет себе собаку, аквариум с золотыми рыбками, птиц… Он станет дарителем счастья. И его жизнь тогда обретет наконец смысл. Богатство перестанет быть пороком. Он называл это «пороком», потому что все еще мыслил привычными штампами, но уже по многим признакам замечал, что деньги начали проникать ему в кровь, меняя образ мыслей: отныне существовал Дюваль-богач, и нередко он вытеснял прежнего Дюваля… Он иначе ходил, иначе смотрел на людей, иначе отвечал мсье Жо. Бреясь по утрам, он приучал себя жить в мире с этим узким лицом, усеянным веснушками, — лицом американца. Прежняя ненависть постепенно сходила с него, словно обгоревшая кожа. И, не будь Вероники, он бы наконец совсем избавился от нее. Из-за Вероники ему придется обуздать свои честолюбивые замыслы: дом будет не так велик, парк превратится в сад; больных будет поменьше… По ее вине калеки не смогут излечиться. Некоторые слова долго блуждали в его мозгу, словно сигнальные ракеты в темном небе: раздел имущества, компенсация, алименты, возмещение убытков… Ему бы превратиться в колдуна, чтобы избавиться от жены, вонзая булавки в ее изображение. Она представлялась ему олицетворением незаслуженного благополучия, эгоизма, духовной пустоты и черствости. Выходя за него замуж, она на самом деле надеялась использовать его, его дарования, чтобы наладить прибыльное дело. Она всегда предчувствовала, что общность имущества когда-нибудь обернется в ее пользу. И не ошиблась.
Просмотрев список меблированных комнат в телефонном справочнике, Дюваль отыскал адрес Вероники. Он отправился туда и поговорил с хозяйкой.
— Мадам Дюваль куда-то уехала. Она мне ничего не сказала, но я видела чемодан у нее в машине.
— Белый спортивный автомобиль?
— Да. Отъезжая, она даже чуть не сбила велосипедиста.
Внезапно у него мелькнула догадка: «А вдруг у нее есть любовник!» Эта мысль и раньше приходила ему в голову, но он ее тут же отбрасывал. Он не располагал весомыми доказательствами. Первый муж Вероники взял всю вину на себя. Ну, и что из этого следует? Ах, если бы только у Вероники был любовник — это пришлось бы очень кстати. В конце концов, вечные ее поездки, отлучки… Дюваль попытался припомнить… Она частенько уезжала, но ведь это легко объяснить: она занималась продажей парижской квартиры… Писем она, можно сказать, не получала, по телефону ей, считай, никто не звонил… все же об этом стоило подумать. В тот же вечер он, словно грабитель, обыскал каждую комнату; перерыл всю мебель, ящик за ящиком. Но ничего не нашел. Он позвонил мэтру Тессье.
— Скажите, мэтр… А что, если у моей жены есть любовник?..
— Тсс! Зайдите ко мне.
— Хорошо. Но все-таки…
— У вас есть письма? Фотографии? Нужны доказательства.
— Ничего нет. Но…
— Зайдите ко мне.
Он повесил трубку. Ладно! Придется разбираться самому. Но как? Конечно, существуют частные сыскные агентства; но само слово «сыщик» все еще оставалось для него словечком из прошлого, вызывавшим нервную дрожь. Скорее он сдохнет под забором, обобранный до нитки, чем станет платить легавым. И все же…
Иногда, отрываясь от массажа, он старался припомнить выражение лица Вероники, ее интонации. Перед сном она, казалось, читала лежа в постели; и вдруг он замечал ее взгляд, устремленный в пустоту… Чем дальше Дюваль углублялся в прошлое, тем больше убеждался, что она что-то скрывала. Чувствовалась в ней какая-то печаль — даже, пожалуй, разочарованность. Однажды, вспомнилось ему, как раз перед тем, как уехать в очередной раз в Париж, она вдруг ласково потрепала его по уху и произнесла словно бы нехотя: «А знаешь, я ведь неплохо к тебе отношусь!» Как если бы она обращалась к старой больной кошке, прежде чем усыпить ее! Но что можно извлечь из таких вот обрывочных подозрений? Как воссоздать эти несколько месяцев их совместной жизни во всех бесчисленных подробностях?
И все-таки Дюваль принялся за дело. Каждый вечер, наскоро перекусив в закусочной, он принуждал себя поскорее вернуться домой, сесть за письменный стол и попытаться подобрать сведения, которые войдут в его резюме. Писал он мало, то и дело задумываясь.
«Вероника, несомненно, больна. Желчный пузырь увеличен, твердый на ощупь. Расстройство пищеварения. Пища усваивается очень медленно. Желудок растянут. Возможно, этим объясняется ее тяжелый, неровный характер…»
Отчего после массажа, приносившего ей такое облегчение, она злилась на него? Другие его обычно благодарили. Но только не она. Вероника обнимала его за шею и без всякой страсти касалась губами лба — как раз в том месте, где начинались волосы. А ведь еще существовала их интимная жизнь, о которой он стеснялся рассказывать адвокату. Поначалу он вел себя как пылкий любовник — отчасти, чтобы убедить Веронику в своей страстной любви, но, главное, потому, что — надо называть вещи своими именами — она оказалась изумительной любовницей. Но ее ласкам недоставало нежности; она предавалась любви почти профессионально… тут снова воспоминания ускользали… пожалуй, так, словно старалась насытить его сверх всякой меры… пресытить… так, словно каждый раз был для них последним… Так она могла бы его любить, если бы наутро ему предстояло отправляться на войну… Как раз это усердие и отвратило его от нее.
Дюваль сделал приписку:
«Возможно, она меня жалела?»
Но за что? Ее никто не вынуждал выходить за него замуж. А что, если он сам все это придумал? Ведь ему всегда мерещилось, что его жалеют.
Он и для себя завел карточку: «Рауль. Безотцовщина. Ничтожество…»
Ну конечно, это все объясняло. В полной мере он ощущал это теперь, когда миллионы сделали его свободнее. И раз уж он решил разобраться в своих отношениях с Вероникой, надо идти до конца. Среди многих его неудач самой серьезной оказалась любовь. У него было немало женщин, и все они становились его врагами.
