Эдуард Хруцкий - Четвертый эшелон
И как же приятно было после холодной улицы войти в чистую, теплую квартиру. После темноты свет в ней казался особенно ярким, а радостные лица встречающих — необыкновенно красивыми.
— Петька, — сказал Игорь и засмеялся, — собака, да тебя совсем не узнать. — Он сгреб Карпунина, прижал к своему мокрому полушубку. — Постой-ка!
Он с удивлением взглянул на его погоны с медицинскими эмблемами.
— Ты же политработник. С каких пор ты в доктора попал?
— А я и есть политработник, — смущенно ответил Карпунин, — меня после ранения замполитом санитарного поезда назначили, вот какие дела.
— Ну молодец! Майор. Ордена...
Игорь ревниво посмотрел на его китель. Два ордена Отечественной войны, орден Красной Звезды, четыре медали, нашивка за тяжелое ранение. Перед Игорем стоял совсем другой Карпунин. Не тот неловкий и застенчивый Петька, который упрашивал Таню не класть ему в вещмешок конфеты «Душистый горошек».
— Что смотришь? — Карпунин поправил очки.
— Подтянула тебя война, товарищ майор медицинской службы.
Карпунин посмотрел на Игоря, стаскивающего полушубок. Увидел его новые майорские погоны, орденскую колодку над карманом кителя. И ему стало тоскливо. Уж слишком привычно сидел на Игоре китель, слишком подчеркнуто светлой была портупея. И весь он словно родился для погон, оружия и наград. Нет, не таким хотел видеть Игоря он, Карпунин, когда женился на его сестре Татьяне, когда иногда, отрывая от себя, покупал ему, мальчишке, книги. Он хотел, чтобы Игорь пошел в университет. Выбрал себе профессию, связанную с умными книгами и добрыми людьми. Чтобы мысли у него были светлы и прекрасны. Нет, не он виноват в том, что брат жены пошел в училище НКВД. Он отговаривал тещу, сестру. И если Татьяна была согласна с ним, то теща, вступившая в партию еще под Перекопом, просто требовала, чтобы сын шел по стопам отца.
— Ну, здравствуй. — Петр приподнялся на носках и крепко поцеловал Игоря.
В прихожей Игоря целовали сестра, Инна, ее бабушка. На Данилова пока никто не обращал внимания. Он радовался этому, и на душе у него хорошо стало: все-таки очень здорово, когда такая дружная семья. Он вообще-то почти всю жизнь прожил один. Мать умерла давно, отец работал по сей день лесничим на Брянщине и ни за что не хотел бросать работу и переезжать в Москву. Женился Иван Александрович поздно, детей у него не было. А какая же семья без детей? И сейчас, глядя на чужую радость, он вдруг остро позавидовал Муравьеву и от этого почему-то смутился.
Наконец дошла очередь и до него. Он поцеловался с Инной, пожал руку бабушке, щелкнув каблуками, блеснул галантностью и приложился к пахнущей тестом ручке матери Инны.
— Знакомьтесь, — Игорь повел рукой в сторону Петра.
— Данилов. Иван Александрович.
— Карпунин. Петр Ильич.
Они крепко пожали руки друг другу. Петр понял, что этот человек и есть начальник Игоря. Знаменитый Данилов, о котором ему только что рассказывала взахлеб Инна. Карпунину этот человек представлялся другим. Скорее как Игорь. Стремительным, энергичным, властным. Теперь же он увидел иного Данилова. Высокий, седоватый, интересный, сдержанный. Данилов тоже был в форме, но сидела она на нем иначе, чем на Игоре, в нем все было в меру, и именно это придавало его облику особую элегантность.
— К столу, к столу! — В прихожую вошел отец Инны во всей красоте генеральского мундира. Он одобрительно взглянул на новые погоны Игоря, ничего не сказал, только хлопнул его по плечу и, широко улыбаясь, пошел навстречу Данилову.
— Рад, рад, гость редкий, вот уж действительно счастливый случай. Молодец, дочка, — он обнял Инну за плечи, — а то еще бы четыре года прошло, и не зашел бы.
Четыре года. Да, действительно. А много это или мало? В сорок первом они праздновали здесь свадьбу Игоря и Инны. Ваня Шарапов, Степа Полесов... Ваня погиб в сентябре, через несколько дней после свадьбы. Горячий кусок свинца, выпущенный из пистолета сволочью Широковым, оборвал его жизнь. Степу Полесова они похоронили в сорок втором на кладбище подмосковного райцентра. Данилов по сей день помнит тот жаркий день и сухую землю могилы. Нет, он давно уже разучился исчислять жизнь днями, месяцами, годами. Он исчислял ее потерями.
За столом было так же радостно. Все говорили только об Игоре и Петре. Данилов сидел в стороне и радовался, что о нем забыли. Он никак не мог отделаться от воспоминаний. Мертвые входили в эту комнату, садились рядом с живыми и вели свой, особый разговор, слышный только одному ему, Данилову.
Через некоторое время мужчины вышли покурить в кабинет Фролова.
— Александр Петрович, — Данилов присел поближе к Фролову, — у меня к вам дело есть.
— Всегда готов помочь.
— Ваши самолеты ходят до Баку?
— Конечно.
— Вот какой вопрос. Могли бы вы помочь улететь нашему сотруднику?
— Что, Иван Александрович, дело действительно срочное?
— Как вам сказать, от этой командировки зависит судьба очень сложной операции. А у нас, как у хирургов, каждая операция людей спасает.
— Понял. Сейчас прямо и позвоню. Только не обижайтесь, дорогие родственники и гости, мне надо в одиночестве это сделать.
Через несколько минут он вышел к ним в коридор.
— Плохо дело, Иван Александрович, пурга, нет летной погоды. Синоптики обещают не раньше чем через пять дней. Тогда первым рейсом отправлю вашего офицера.
— Пять многовато. Ну что ж, спасибо. Будем думать.
— Решайте и помните, что первый рейс ваш.
— Простите, — вмешался в разговор Карпунин, — завтра в семь уходит мой поезд. Как раз на Баку. Он литерный, пойдет почти без остановок. Через три дня будем на месте. Я мог бы прихватить вашего товарища.
— Вот спасибо! Игорь, ты оставайся до пяти, ровно в пять — в управление, — Данилов увидел радостное лицо Инны, — отвезешь Белова. А мне пора.
Когда за Даниловым закрылась дверь, Фролов позвал Игоря к себе в кабинет.
— Садись, да не сюда: рядом со мной, на диван. Кури. — Он помолчал, внимательно разглядывая Игоря. — Быстро растешь, твой начальник подполковник всего, а старше тебя на двадцать лет.
— Время такое, Александр Петрович, война. Людей опытных нет.
— А ты, значит, опытней всех?
— Я же не сам себе эти цацки вешаю, — Игорь щелкнул ногтем по погону. — Начальство, а ему виднее.
— Понятно. Только как ты сам считаешь, по праву тебе дают звания и выдвигают?
— Я об этом, Александр Петрович, не думаю. У меня от другого голова болит.
— Так, может быть, мне позвонить кое-кому, переведем тебя в наркомат, работу найдем поспокойнее?
— Я, дорогой тесть, этого, как говорит мой начальник, телефонного права не признаю. Я свои погоны и ордена не по звонкам получал... — зло выпалил Игорь.
— Не сердись. Это я Инне обещал поговорить с тобой, вот, и сам понимаешь... — В голосе тестя послышались извиняющиеся нотки.
— Она пусть в аспирантуре учится, а со своими делами я сам разберусь.
— Ладно, ладно, мир. Скажу честно, другого не ждал. — Фролов положил руку Игорю на колено. — Все-таки молодец твой Данилов. Большой человек. Ты понял, почему он сегодня такой грустный сидел?
— Устал, видно, сердце у него шалит.
— Ничего. Проживешь подольше, поймешь. Ну ладно, иди, а то жена заждалась.
Данилов
Он вышел из подъезда и на всякий случай переложил пистолет в карман полушубка. Мало ли что. Все-таки ночь. Можно, конечно, было вызвать машину, только зачем? От Белорусского до Петровки переулками и проходными дворами пятнадцать минут ходьбы. Правда, теперь все дворы проходные. Опасаясь зажигалок, дежурные ПВО снесли заборы. Иван Александрович вспомнил довоенную Москву. Что же изменилось? Да почти ничего. Все на месте. А все-таки город был другим. Вот здесь, по Грузинской, в это время трамвай еще ходил. Он плыл по улицам, скрежеща на стыках, и синие искры мертвенным светом заливали темные переулки. Иван Александрович любил Москву. Иногда летом Данилов садился в красно-желтый второй вагон, прицепной, выходил на заднюю площадку и ехал через весь город в свои любимые Сокольники. Трамвай нырял в кривые, горбатые переулки, пересекал шумное Садовое кольцо и снова прятался в зелень маленьких улиц. За окнами мелькали утонувшие в деревьях дворы, когда-то каменные, а теперь похожие на выношенный, но все еще элегантный фрак, особняки, красные или серые коробки новых домов. Их Данилов терпеть не мог. Читая в газетах о снесенных старых улицах или застроенных пустошах, он искренне огорчался. Он любил Москву такой, с которой впервые встретился в девятнадцатом году, с ее базарами, бульварами, церквами. Вся его жизнь была связана с этим городом. Он знал его весь, наизусть. Его окраины и центр, проходные дворы и скверы. Иногда Данилов мысленно шел от Патриарших прудов до Колпачного переулка, восстанавливая в памяти все дома, деревья, решетки заборов, скамейки, такая уж у него была игра.
