Ростислав Самбук - Коллекция профессора Стаха
Балабан пожал плечами.
- А может, кто-нибудь приходил после меня? Я двери не запер...
- Зашел, посидел, спокойно покурил, ничего не взял и ушел себе... Не делайте из нас дурачков, Балабан!
- Зачем бы я это делал... Такие большие начальники.
- Не паясничайте! - сурово перебил его Козюренко. - Экспертизой установлено, что папиросу "Любительская" в обокраденной квартире курили не вы. Курил человек с совсем другой группой крови. И вы знаете этого человека.
Балабан прижал руки к сердцу.
- Я был один, - произнес как можно убедительнее. Подумал, что какая-то там группа крови - это еще не доказательство. Ты выложи на стол козыри, тогда поговорим, а так... Он ничего не скажет, пока есть малейшая возможность отбрехаться, потому что, если выйдут на Семена, докопаются до пистолета, а это уже...
У Балабана мороз прошел по телу.
- Да, гражданин начальник, я взял квартиру один, и вы мне больше ничего не пришьете.
- Допустим, Балабан, что я вам поверил, - согласился Козюренко. Теперь скажите мне, где вы ночевали, когда оставались в городе.
Глаза у Лёхи забегали: неужели выйдут на сестру? Он закопал у нее в погребе металлическую коробку из-под леденцов, а в ней - его доля, пять тысяч рублей. Теперь он будет жить одной надеждой, которая скрасит его тяжелую и однообразную жизнь в колонии, - пороскошествовать на эти пять тысяч, когда выйдет на свободу.
Ответил, преданно и честно глядя прямо в глаза Козюренко:
- А на вокзале... Иногда в Гидропарке... - Не соврал, потому что именно там провел одну ночь. - В парке молодежь на ночь палатки ставит, костер разжигает. Возьмешь бутылку, прибьешься к компании. И тепло, и весело.
- Итак, знакомых и родных, у которых вы могли бы остановиться, в городе нет?
- Нет, - покачал головой Балабан.
Козюренко вызвал конвоира. Балабана увели.
- Что скажете, Яков Павлович? - спросил Шульгу.
- Надо начинать с Городянки. Крутит Балабан, и что-то за этим кроется.
- Ладно, вероятно, вы правы, майор. Вызывайте машину - и в Городянку. А я попробую показать Балабана сержанту Омельченко. Стрелял, правда, в Стаха не Балабан. И все же беспокоят меня эти "Любительские". Может быть, совпадение обстоятельств, но чем черт не шутит...
...Пятерых, приблизительно одного возраста, мужчин посадили на длинной скамье у стены. Вторым слева сидел Балабан. Знал - неспроста все это, но бодрился, даже деланно улыбался, а руки его мелко дрожали, и он спрятал их между коленями.
В дверях появился Козюренко с понятыми. Он даже не взглянул на Балабана, стал, словно подчеркивая свою непредвзятость... Но Балабан почувствовал такую ненависть к этому спокойному и уверенному в себе человеку, что едва сдержал желание броситься на него.
Вошел сержант Омельченко. Козюренко что-то говорил - это была обычная в таких случаях процедура. Но Балабан не слышал ни слова. Он сразу узнал сержанта и не мог отвести от него взгляда, хотя понимал, что этим может выдать себя. Однако ничего не мог поделать, это было свыше его сил: захотелось встать и сознаться во всем, покаяться, упасть на пол, биться об него головой, чтобы заглушить в себе жар, почему-то поднимавшийся к сердцу и звучавший гулкими ударами в висках.
Козюренко предложил Омельченко внимательно посмотреть на пятерых у стены, нет ли среди них человека, напавшего на него. Эти слова как бы подали Балабану сигнал опасности, и он сумел наконец преодолеть себя, ощутил, как отхлынула кровь от сердца, и как оно опустело. Лицо его посерело, он сразу осунулся: смотрел вроде бы на сержанта, но ничего не видел, взгляд его не задерживался ни на чем - удивительное состояние человека, когда он чувствует себя почти несуществующим, потусторонним, когда ничего не страшно и все кажется суетою сует, ничтожным...
Сначала Омельченко растерялся: все пятеро были вроде бы на одно лицо. Но он заставил себя сосредоточиться, взгляд его стал твердым. Представил себе лицо того, кто вышел тогда из темноты. Оно ожило перед ним - и не похоже было ни на одно из тех, на которые смотрел сейчас.
- Нет... - проговорил нерешительно, - нет... Тут его нет...
Вдруг его взгляд скрестился со взглядом второго слева. Что-то заставило сержанта всмотреться в лицо молодого парня. Нет, оно мало чем походило на то, что снилось ему в больнице, что время от времени представало в воображении, но теперь Омельченко знал: раньше он ошибался, а сейчас - нет. Вон тот, второй слева, позвал его тогда в кусты, а потом ударил ножом в спину.
Омельченко на мгновенье снова ощутил боль, как и тогда. Он сделал шаг к тому, кто его так предательски обманул. Поднял руку, ткнул в Балабана и уверенно сказал:
- Он!
Произнес это категоричное слово и сразу испугался, ибо знал, что ждет человека, ударившего ножом, пытаясь убить, и только чудом не убившего.
Подумал: а может, это заговорило в нем чувство мести. Он всегда считал себя порядочным и справедливым человеком. Да и минуту назад он представлял себе преступника совсем другим, - сержант отступил, вздохнул и виновато взглянул на Козюренко.
- А может, и не он...
Следователь смотрел равнодушно.
- Подумайте, Омельченко, - холодно сказал он. - Мы не торопим вас. Посмотрите внимательно еще раз: нет так нет.
Сержант на секунду закрыл глаза. Теперь он начал с крайнего справа.
Короткоухий, веснушчатый, и выражение лица безнадежно мрачное, даже подавленное.
Нет, не он.
Второй - черный, с большими карими глазами.
И это не он.
Третий - крепкий парень, курносый, с волнистым чубом и мягкими, по-женски припухлыми губами.
Точно не он.
Четвертый...
- Он! - сержант снова ткнул пальцем в Балабана. - Да, это он!
Сперва Балабан никак не отреагировал на утверждение Омельченко. Может, оно и не дошло до его сознания, потому что он пребывал в состоянии прострации: стоял бы сейчас под дулом винтовки - все равно не боялся бы. Но когда сержант отступил и заколебался, обрадовался так, что на щеках выступил румянец.
Но вот следователь что-то сказал сержанту, и тот снова повернулся к ним, их взгляды еще раз скрестились. Теперь Балабан понял: его опознали, и это - конец...
И вдруг с облегчением подумал: он же не убил этого милиционера таким образом, "вышку" не дадут... Он будет жить, а там поглядим. Может, попадет под амнистию или сбежит.
Когда их выводили, оглянулся и еще раз перехватил взгляд сержанта. Опустил глаза, не было к нему злобы: такая уж у них служба...
Конвоир приказал Балабану остаться в узком темном коридоре. Тот оперся о холодную стену, почесался об нее - душевное равновесие вернулось. В конце концов, то, что его узнал милиционер, не имеет решающего значения. Ведь у него железное алиби, которое может подтвердить участковый инспектор лейтенант Хохлома.
Эта мысль утешила его. Гордый начальник останется с носом, хотя, должно быть, думает, что уже подцепил на крючок Лёху Балабана. Не на того нарвался.
Когда Балабана снова привели к Козюренко, следователь сразу обратил внимание на то, как уверенно он держится. Это несколько удивило его, но он и вида не подал, спокойно сказал:
- Итак, Балабан, отпираться тщетно. Вас опознали - вы совершили нападение на сержанта Омельченко, чтобы завладеть оружием, и тяжело ранили его.
- Гражданин начальник! - Балабан прижал ладони к сердцу. - Ошибся ваш милиционер, поверьте, ошибся. Впервые вижу его...
- Ну что ж, тогда выясним все по порядку.
Балабан с собачьей преданностью в глазах уставился на следователя.
- Вы можете вспомнить, где были вечером десятого мая от десяти до двенадцати?
Балабан задумался, делая вид, что вспоминает. Сейчас он огорошит этого самоуверенного следователя.
- Не помню... - сокрушенно покачал головой. Знал, что ни один порядочный игрок не выкладывает сразу все свои козыри. - Разве ж можно все в голове держать? Сколько времени прошло...
- И все же вспомните, - с нажимом сказал Козюренко. - Вечером десятого мая?
Балабан поднял глаза к потолку, как бы силясь что-то припомнить.
- Десятого? - повторил он. - Что же было десятого? Нет, не помню.
Козюренко пристально смотрел на него. Балабан покачал головой, сморщил лоб и вдруг оживился.
- Десятого? - начал он нерешительно. - Так это же было... Постойте! даже просветлел лицом. - Вспомнил, это же на следующий день ко мне заходил участковый, лейтенант Хохлома. Теперь точно вспомнил - болел я десятого, несколько дней подряд болел. Это же после Дня Победы было - лежал в постели. Лейтенант Хохлома может подтвердить! А что, - наклонился он к Козюренко, - что десятого случилось? Что-нибудь с этим милиционером?
Козюренко улыбнулся: этот негодяй, оказывается, еще и нахален.
- Мы проверим ваши показания, Балабан. Но предупреждаю, все равно установим истину, а искреннее раскаяние всегда учитывается судом. Если же будете лгать и запутывать следствие, это только отяготит вашу вину.
"Раньше докажите что-нибудь, потом должен каяться! - подумал Балабан. - А так - дураков нет. Лейтенант Хохлома не отступится - знаем его, упрямый черт, как и бабка Соня".
