Ирина Глебова - Ночные тени (сборник)
О нежных словах, о признании в любви Лидия тосковала не только в дни примирения после ссор. В безоблачные дни, когда её собственное сердце переполняли нежность и любовь, ей хотелось этих слов, этого материализованного чувства ещё сильнее. Ведь раньше, первые год-два после свадьбы, как любил он шептать ласковые, необыкновенные выдумки и прозвища, как легки были его ласки и поцелуи: она почти теряла сознание от захлёстывающей нежности – его и своей… Теперь же Александр словно всё забыл: молча хватал губами её сосок, деловито подсовывал ей под спину подушку, раздвигал ноги… Нет, нет, конечно же, так бывало не всегда, но видит Бог – всё чаще и чаще. И непременно молча.
… Сколько горьких воспоминаний! Тех самых обид, что накапливались годами, пока… Но разве они разлюбили друг друга? Разве она когда-нибудь сомневалась в любви Александра? Никогда! А сама? Да стоило лишь Лидии представить его, Алика – весёлые глаза, плутоватая и одновременно детская усмешка, – как сердце захлёстывала нежность. Она не встречала в жизни другого такого остроумного человека, как её муж. Шутки и каламбуры его казались неиссякаемы, рождались легко, почти непроизвольно. Когда в новой квартире, готовясь у переселению, они делали грандиозный ремонт и Алик похудел на восемь килограммов, он сказал с гордостью: «Я жертва перестройки!» А однажды он позвал Лидию на заседание учёного совета, и эти три часа она провела, словно в театре комедии. У Алика было прекрасное настроение, и каждую речь каждого выступающего он потихоньку для неё комментировал так, что приходилось прикусывать зубами платочек. Но одну реплику он не выдержал, произнёс громко, после чего зал взорвался смехом. Один из выступающих, идя к трибуне, прежде подошёл и закрыл распахнутое окно. Стояла весна, под окном цвела сирень, её запах разливался по комнате. Правда, уличный шум тоже доносился, но на него никто не обращал внимание. Этот же окно демонстративно захлопнул. И тут же, почти без паузы, Александр сказал:
– Мироненко слов на ветер не бросает…
Мог Алик, услышав на ходу фразу, тут же ответить мгновенно придуманным стишком: «Нет, я не Байрон, я другой, я со здоровою ногой».
А некоторые его сочинения «ходили» по институту и даже по городу.
В коридорах власти
Разгорались страсти:
Разгорались страсти –
Раздавались сласти!
Лида же знала ещё и то, что, кроме неё, не мог знать никто. Утром, в постели, не до конца проснувшись, порой даже не разлепив глаз, Алик бормотал весёлые двустишья:
Ты ужасно соблазнительна –
Осязательно и зрительно!..
Как любила она эти «утренние двустишки»! Как вообще любила она его ищущий одобрения взгляд! Скажет каламбур, и первым делом поворачивается к ней – по-мальчишески наивные глаза словно спрашивают: «Ты поняла? Тебе понравилось?» Она всегда первой схватывала его шутки, всегда первой смеялась. И в эти минуты так любила его!
Когда Боря Мазер укатил за кордон и Александр стал владельцем и директором фирмы, а Лида к тому времени не работала уже в своём КБ, она охотно взялась помогать мужу. И оказалась отличным секретарём. Вела всю деловую переписку, печатала документы, ходила по инстанциям. И, конечно, была в курсе всех дел Александра. Тогда и он изменил своему обычному правилу, стал с ней всем делиться и во всём советоваться. И понял, что жена – лучший друг и единомышленник. Этот год стал для них прекрасным возвращением в молодость. Понимание, сочувствие, нежность… ведь было же это, было совсем недавно! А потом появился шеф, его племянник, вся их команда, помощь Лидии стала не нужна.
– Ну и хорошо, – сказал тогда Алик. – Ты такой груз тащила на себе, отдыхай.
Он всё ещё по инерции рассказывал ей о делах: сначала восторженно, потом с ироничным недоумением, незаметно ирония исчезла, а недоумение перешло в горечь и обиду. И вновь он замкнулся: рассказывал факты, но молчал о чувствах. И неожиданные вспышки гнева возобновились. Всё чаще и чаще виновницей всего плохого необъяснимым образом становилась она, Лидия. От этого сжимались душа и сердце, опускались руки, наваливалась безысходность, которую женщина ощущала, как сильную физическую усталость и приближение старости. Однажды в такой момент она и сказала тихо, скорее самой себе:
– Устала…
И Алик ответил зло, жестоко:
– Чего ты хнычешь? Другие ещё и за детьми ходят!..
Закружилась голова. Лидия ушла в ванную, открутила кран, стала стирать – машинально, не понимая, что делает, руки работали сами. А губы повторяли:
– Как он мог… Как он мог…
Так ударить, по самому больному, специально…
Наверное, эта фраза стала последней каплей из опрокинутой чаши… Чего? Скорее всего надежды – надежды на возвращение светлых времён. Потому что как раз на следующий день Лидия и встретила – во второй раз, – того, другого мужчину. Сашу…
* * *Сказав свою обидную фразу да так и не поняв, как больно сделал ей, Александр вечером отбыл в командировку. В последнее время он стал часто уезжать – на три, четыре дня, иногда на неделю. Лидия плохо спала ночь, рано встала, начала убирать квартиру. Завтракать не хотелось, но часов в одиннадцать она подумала: «Пойду выпью кофейку». И пошла в своё любимое кафе «Сюрприз» – рядом, за углом.
Когда Карамышевы переселились в новую квартиру, кафе уже существовало. Здесь музыка играла приглушённо, над каждым столиком горели приятные, в зелёных абажурах светильники, кофе готовили отменный, пирожные очень вкусные. Кафе было популярным, но Александра и Лидию, молодых и общительных, многолюдность не пугала. Они ходили сюда часто, охотно. Но потом походы эти стали реже и сами собой прекратились. Но вот в последний год Лидия вновь стала заходить в «Сюрприз» – сама. Здесь кое-что изменилось: кафе теперь и днём, и под вечер пустовало. За считанными столиками сидели люди, хотя всё так же тихо играла музыка, уютно светились зелёные абажурчики, а кофе и пирожные оставались такими же отличными. Только в округе понастроили другие кафе – частные современные штучки с видео, бильярдом, роскошными тентами на улице, удобными подъездами для машин. Там жизнь бурлила – шикарно, шумно, напоказ. Лиде же нравилось посидеть в «Сюрпризе», почитать книгу, не торопясь надкусывать пирожные, попивать кофе. Здесь она отдыхала душой, да и воспоминания незримо витали…
Она вошла в кафе и сразу же увидела этого мужчину. Он сидел один за столиком, ел пиццу, вскинул на неё глаза и сразу стало ясно, что узнал. И Лидия узнала его. Где-то месяц назад, здесь же, в кафе, он не сводил с неё глаз, а когда выходил, так неловко споткнулся о стул, что выбил у неё из рук книгу. Поднял, бормоча извинения, и, смущённый, выскочил прочь. Теперь же он заметно обрадовался. Ей тоже было приятно: давно не ловили она такого откровенно-восторженного мужского взгляда. А незнакомец, дождавшись, когда она со своим кофе и пирожным сядет за столик, подсел к ней… Она и сама до конца не понимала, почему не отказалась от знакомства и, главное, почему час спустя они вдвоём оказались у неё в квартире, в постели. Наверное, сказались годами копившиеся обиды и эта последняя, вчерашняя. А ещё то, что звали мужчину тоже Александром, что, внешне похожий на её мужа, он был совсем другой – простоватый, наивный, говорливый, в самые интимные минуты вслух восторгался ею, так сладостно стонал, был так благодарен. Но главное – этот восторженный взгляд…
В их город Саша наезжал из Воронежа по делам какой-то фирмы, был разведён, одинок. Ещё дважды в его приезды они проводили ночи вместе. А в тот роковой последний раз он ехал вообще не сюда, а в Ростов. Просто завернул к ней на свой страх и риск и считал, что очень удачно – мужа дома не оказалось…
В те несколько секунд, когда Алик распахнул дверь спальни и Лидия ещё не успела увидеть карабин в его руках, она испытала странное чувство. Она поняла, что сразу же, с появлением у неё любовника, ждала и хотела этого столкновения. Хотела видеть на лице Алика и обиду, и недоумение, и ревность, и пробудившееся осознание того, что она, его жена, очень привлекательная женщина, что её могут любить, желать. И сквозь страх тех первых секунд она не смогла скрыть во взгляде торжества: «Наконец-то ты обратил на меня внимание!»
* * *В шестом часу вечера, едва женщины вернулись из мастерской, в камеру зашёл дежурный надзиратель, назвал три фамилии, в том числе и Карамышеву. Сказал:
– Собирайте вещи, посуду, бельё, переводитесь в другую камеру.
Уже несколько дней шел разговор об очередной перетасовке заключённых. Это делалось периодически, чтоб не привыкали женщины друг к другу, не заводили друзей.
В полотняную сумку, к своим нескольким личным вещицам, Лидия положила миску, кружку, ложку, полотенце, сняла с матраса матрасовку, заменявшую простынь. Она была готова.
В новой камере стоял непривычный дурной запах: смесь пота, хлорки, грязного белья, больного зловонного дыхания. Наверное, в прежнем её жилище тоже не благоухало, но к тому запаху Лидия привыкла. А здесь ей стало плохо, подступила тошнота. Из двух соседних лучших нар – в углу – на неё глядели две женщины. Вид обоих вызвал у Лидии дрожь. Худая – с морщинистой кожей и тонкими синими губами, и полная – с обрюзгшим одутловатым лицом, серыми от проседи редкими волосами. Лидия не раз видела их, всегда вместе, в столовой, слышала, как о полной говорили: спокойно вырезала всю соседскую семью – что-то там не поделили.
