Инна Бачинская - Мужчины любят грешниц
Рената, чуткая, поняла и сказала:
– Такая нелепая история… Эта Анечка, воспитательница, приняла Артема за отца Павлика, он тоже Хмельницкий. А я вчера закрутилась… совсем из головы вон. В театре сумасшедший дом, а потом этот колдун. Ужасный человек! Дьявол, а не человек!
Бывают такие неудачные ситуации, когда каждое новое слово усугубляет нелепость и сюр – мы все участвовали в подобной.
– Колдун? – Мама растерянно взглянула на меня.
– Ну да! Страшный человек!
– Павлик, а у тебя есть велосипед? – ринулся я с ходу в новую тему, не придумав ничего умнее.
– Есть! Взрослый! Мне папа прислал! А вы тоже мой папа?
– Ой, уже десятый час! – вскрикнула Рената. – У меня репетиция! – Она поспешно поднялась. – Павлик, допивай молоко! Нам еще в садик!
– Я могу отвести его в садик, – сказала мама, и я удивленно воззрился на нее. – Пойдешь с бабушкой, Павлик?
Мальчик кивнул.
– Спасибо! – Рената чмокнула маму в щечку и умчалась в спальню, что, разумеется, не осталось незамеченным – мать выразительно взглянула на меня, и я буркнул:
– Я спал в кабинете!
– Конечно, – молвила мама мягко, – я понимаю. Она сказала, колдун…
– Не знаю! Вряд ли тот самый. Их теперь столько развелось, сама знаешь!
– Темочка… – Мама озабоченно смотрела на меня.
– Ма, ты действительно отведешь его в садик? – Я вилял как заяц, преследуемый собаками.
– Конечно! Давай адрес! – Каков следовательский прием!
– Откуда у меня адрес? Сейчас спросим… Я вас отвезу.
Я отвез Ренату в театр, потом маму и Павлика в детский сад и поехал на работу. Рената на прощанье обняла меня, шепнув: «Спасибо! Сегодня у меня спектакль, я до одиннадцати!» – и упорхнула. За трогательным прощанием наблюдали две личности женского пола, курившие у черного входа. По тому, как оживленно они затрясли головами и обменялись фразами, я понял, что родилась легенда. Рената подошла к ним, и вся троица сердечно расцеловалась.
Мама повела Павлика в садик, а я посидел немного в машине, прикидывая, не зайти ли самому, мне хотелось увидеть вчерашнюю барышню и сказать ей… что-нибудь – «бу!», например, и посмотреть на ее испуганное лицо. Одернув себя, я уехал…
* * *А вечером снова пришла та самая воспитательница Анечка с птичьей фамилией Чиликина.
– Артем Юрьевич, – сказала она, едва не плача, прямо с порога, – извините меня! Я не знаю, как это получилось! Честное слово! Я до сих пор не могу прийти в себя… Спасибо вам большое!
Благодарность была вполне нелепа, но я понял ее: «Спасибо вам за то, что не оказались растлителем малолетних, сексуальным маньяком и жуликом-вымогателем! За то, что не приставали ко мне, не пытались воспользоваться ситуацией и не рассказали актрисе Ананко, что я бросила Павлика».
Я зазвал ее на кухню – бедная девочка не посмела отказаться – и напоил кофе. Пододвинул коробку конфет, предложил не стесняться. Она не посмела поднять на меня глаза, но конфеты ей, видимо, понравились, и о фигуре она беспокоилась меньше всего.
– Сколько вам лет, Анечка? – вдруг спросил я.
Она испуганно вздрогнула, перестала жевать, вспыхнула. Проглотила конфету и сказала неуверенно:
– Двадцать один.
– Прекрасный возраст! – фальшиво обрадовался я. Теперь нужно снисходительно похлопать ее по плечу и озабоченно посмотреть на часы – делу время, потехе час. Но я медлил, смотрел на нее со странным чувством, как человек, пытающийся вспомнить что-то – то ли чье-то полузабытое лицо, то ли оброненное когда-то слово, то ли жест, интонацию, взгляд. То ли себя в ее возрасте…
Она неловко поднялась, не допив кофе. Похоже, я испугал ее – удивительно несовременная девица.
– Мне пора… меня ждут!
– Кто? – не удержался я.
Ей не пришло в голову, что можно не ответить, а лишь загадочно пожать плечами (именно так бы и поступила актриса Ананко!) – какое, собственно, тебе дело?
– Миша. Он во дворе. – И на всякий случай напомнила: – Это мой жених.
– Жених? Зовите сюда жениха!
– Не нужно, – смутилась она. – Он не пойдет. Спасибо, но мне пора, честное слово! Мы идем в кино.
Я сунул ей коробку с оставшимися конфетами, она запротестовала было, но потом взяла, прижала к груди. С облегчением попрощалась и выскочила за дверь. Помчалась вниз, как и в тот раз, даже лифта ждать не стала. А я стоял, смотрел ей вслед, слушал торопливое, затихающее внизу цоканье молодых копытец и испытывал удивительное чувство… даже слова не подберешь сразу – умиления, что ли. Поймал себя на том, что рот мой растянут до ушей. Славная девочка…
Потом позвонила мама. Она – человек деликатный, никогда не бьет в лоб, а заходит издалека.
– Приятная женщина, – сказала она, словно продолжая прерванный разговор. – И мальчик славный. А эта воспитательница… ее зовут Анечка, она так плакала! Она боится, что Рената пожалуется ее начальнице, но я сказала, что все в порядке, никто никому ничего не скажет. А Павлик спросил, кто его сегодня заберет…
Кстати! А кто его сегодня заберет? У актрисы спектакль до одиннадцати, потом, как я понял, мы встречаемся…
– Я могу забрать, он славный мальчик, – сказала мама слегка вопросительно, не дождавшись ответа.
– Неудобно… как-то, – промямлил я. – Может, у нее есть кому забрать…
– А ты позвони и спроси, – предложила она.
– У меня нет ее телефона, – соврал я. – Ма, ну что ты в самом деле… Зачем он тебе?
И тут она всхлипнула и снова повторила, как у нее болит сердце за меня, за мою несчастную неприкаянную жизнь и одиночество. Я положил трубку на стол и стал мыть чашки, краем уха прислушиваясь к неясному бормотанию.
– …и я все время… об этом… Артюша… знаешь… если бы… папа… еще Казимир…
Я сложил чашки в сушилку. Поднес трубку к уху:
– Ма, извини, мне тут надо кое-что сделать… Я перезвоню! – И отключился.
Это называется удрать, крикнув от двери, что скоро вернусь.
Глава 7
Лена
В начале девятого позвонила Лена. Я чертыхнулся – что у них опять стряслось? Я что, «Скорая помощь»? Что я могу? Казимир больше не смотрит на меня как младший братишка на старшего – вырос, заматерел, начнешь воспитывать – уставится тяжело, насмешливо: не лезь, мол, в мою жизнь, я больше твоего понимаю, приведи в порядок свою, учитель!
– Артем! – произнесла Лена торжественно. – Нам нужно поговорить.
– Что случилось? – неприветливо спросил я.
– Я здесь, внизу, поднимаюсь уже. Это важно.
– Лена, я занят, у меня встреча…
– Артем, это очень важно. – Она меня не услышала.
Голос был серьезный, даже мрачный – похоже, решилась на что-то и попросится пожить у меня, пока не устроится. Мысль, что Лена решилась уйти от Казимира, была вполне нелепой – такие, как она, с тайным удовольствием тащат свой крест, упиваясь жалостью и сочувствием окружающих. Я почувствовал привычное раздражение, но выхода, увы, не было.
Она вошла, подставила мне щеку для поцелуя, мельком заглянула в зеркало и поправила волосы. Сказала снова:
– Нам нужно поговорить…
Я махнул рукой – не то в сторону кухни, не то гостиной, пропуская ее вперед и оставляя выбор за ней. Она направилась на кухню. Осмотрелась и спросила настороженно:
– У тебя кто-то был?
– Да. – Я не стал вдаваться в подробности.
– Понятно, – сказала она печально. Сейчас добавит: «Конечно, у тебя своя жизнь…» Понимай: «А у меня жизни нет…»
Но она промолчала. Сидела на табуретке, смотрела на меня своими чистейшей фарфоровой голубизны глазами, на выпуклом лобике ни морщинки, тонкого рисунка рот строго сжат. Один общий знакомый, художник, сказал однажды, что Лена – акварельная женщина: легкая, изящная, без полутонов – одна розово-голубая чистота красок. За двадцать с лишком лет она нисколько не переменилась – казалось, ее хранили в вате, в коробке, перевязанной золотой ленточкой, и вытаскивали лишь по праздникам.
Молчание повисло облаком. Ангел пролетел, говорила в таких случаях бабушка. Мое раздражение росло, но я уперто молчал.
– Я виновата перед тобой, Артем, – произнесла она наконец, сглотнув, словно сдерживала слезы.
Я дернул плечом.
– Нет-нет! – живо воскликнула она. – Не перебивай. Я несу это всю жизнь. Это – кара. Я очень виновата и не жалуюсь.
«Что за театр?» – подумал я и сказал:
– Лена, ни в чем ты не виновата, успокойся. Мы были молодыми, глупыми… все быльем поросло. Хочешь кофе?
– Ты меня ненавидишь! – В голосе слезы, нос порозовел – не покраснел, а порозовел, что даже красиво. Лена не просто акварельная женщина, она эстетически-акварельная женщина. Комильфо. Прекрасная хозяйка, вышколившая не одну прислугу – несмотря на хрупкость и акварельность: идеальный порядок в доме, белая льняная скатерть и такие же салфетки к обеду, дворцовая посуда, фамильное серебро и обязательно букет в богатой вазе посередине стола – увидела в каком-то гламурном журнале. Казимир злится – не видно сидящего напротив, – уносит вазу, грозится разбить. Ему сервировка по фигу, ему со своими мастеровыми приходилось перехватывать на скорую руку и на газете.
