Семен Клебанов - Прозрение. Спроси себя
— Ага! — выдохнула она в трубку. — Что делаю? Пытаюсь быть прилежной. Пока удается. Настроение не валенки — в прихожей не скинешь. Максим, полистай книги, установи, кто сказал: «Терпение есть гений».
— Бюффон, — мгновенно раздался ответ.
— Не может быть!
— Точно.
— А я, дура, не знала. Все! Кончаем разговор, бабуся смотрит на часы.
— Новенький объявился? — спросила бабушка.
— Максим. Эрудит. Между прочим, открыл закон личности.
— Посоветуй ему выучить закон вежливости. Мог бы поздороваться. Значит, ты уже Марина Дмитриевна? Я все гадаю: что за валет объявился на горизонте?
— Ну и что нагадала?
— Мутная идет карта. Все время какой-то рыжий пробивается.
— Рыжий — это прекрасно. Статистика утверждает: среди умных людей большинство рыжих.
— Отец почему-то не угодил в их компанию.
— Это — особый случай.
— Ужинать будем или его подождем?
— Подождем. Присутствие главы семьи повышает усвояемость пищи. Так считает Максим.
— Откуда он взялся, такой умник?
— Студент. Художник.
— Ухаживает? Или пока «дружит»?
— В загс не торопит.
— Спасибо, утешила, Марина Дмитриевна.
— Никто еще не знает, на что способна акселерация. Если у акселератов будет добровольное общество, я предложу учредить герб с изображением шестилетнего Моцарта.
Бабушка усмехнулась, махнула рукой.
— Вам только волю дай. Второгодника пятого класса назначите директором школы. Я больше интересуюсь, какую отметку за вчерашнее сочинение получишь?
— Возможны варианты: тройка, четверка, пятерка. Что касается запятых, тут могут быть неожиданности. Или одна лишняя, или одной не хватит. А вот за тему ручаюсь.
— Расхвасталась.
— Конечно, если начнут придираться, то могут забодать.
— Почему?
— Представь, вышла за рамки принятого. И здесь не так, и там своя мыслишка бьется. А это опасно. Но я рискнула и согласна схватить даже трояк. А почему? Сочинение — это мои мысли о жизни. Это я пишу… Марина Ярцева. Хорошая, плохая, но я. Иначе — зачем сочинение? Тогда пусть остается диктант. Один на всех. Там все по правилам. Раз и навсегда. А нас в классе — тридцать лбов, и все разные.
— Ох, Марина, Марина… Десятый час, а отца все нет. Давай-ка ужинать, — сказала бабушка.
В квартире Ярцевых кухня была наособинку. Дмитрию Николаевичу захотелось, чтобы там стоял крестьянский стол с ошкуренной столешницей, а вместо стульев — лавки.
В остальных комнатах была обычная гарнитурная мебель, достаточно удобная и столь же однообразная. Порой многим гостям казалось, что они у себя дома.
Поужинав, Марина поставила будильник на семь утра.
— Семья живет от звонка до звонка, — сказала она. — Труженик папа. Работящая мама. Съезд офтальмологов. Симпозиум синоптиков. От всего этого захочется стать нормальной домохозяйкой.
— Попробуй, — сказала бабушка. — Лично я не против…
— Все ясно, — прервала Марина. — Удаляюсь зубрить.
Через час пришел Дмитрий Николаевич. Достаточно было одного взгляда, чтобы заметить его плохое настроение.
Бабушка осторожно спросила:
— Что с вами, Дмитрий Николаевич?
— Как-то не по себе…
Ему казалось, что отговорка освободит его от дальнейших расспросов, но бабушка не отставала:
— Неудачная операция?
В семье было не принято касаться больничных дел. О них Дмитрий Николаевич изредка разговаривал только с женой.
— Может, обойдется? — попыталась успокоить бабушка. Она уже пожалела, что затеяла эти расспросы. — Ужин готовить?
— Спасибо, ел… А где Марина?
— У себя. Весь день занимается.
…Поначалу это был просто пациент. Один из сотен, из тысяч таких же несчастных, которым надо было помочь.
Дмитрий Николаевич, глядя в сумрачное лицо Крапивки, хорошо понимал причину его недоверия.
— Столько лет прошло, — сказал тогда Крапивка. — А я все тащу свой крест. Опять напрасно мучиться? — Он безнадежно махнул рукой.
— Видите ли, Федор Назарович, медицина за эти годы основательно шагнула вперед.
Дмитрий Николаевич мог бы рассказать о новейших методах хирургического вмешательства при различных поражениях глаз. Но не стал. Словами не убедишь. Да и рано что-то обещать.
— Давайте проведем обследование, — заключил он.
И Крапивка неожиданно согласился.
Через два дня Дмитрий Николаевич сообщил ему результаты обследования и предложил остаться в клинике для операции.
— Правда, случай сложный, но не безнадежный. Операция требуется двухэтапная: вначале придется убрать травматическую катаракту, а уж потом ликвидировать отслойку сетчатки. — Вот так, Федор Назарович. Решайте.
Крапивка, понурив голову, обхватил ее похолодевшими ладонями.
— Значит, серьезная операция?
— Да. Кем вы были на фронте?
— Связистом.
— А где ранило?
— Под Варшавой.
— Человек вы бывалый. Сумеете вытерпеть. Первая операция под местной анестезией. И длится она недолго.
— А вторая? — спросил Крапивка.
— Через месяц-другой. И на этом — все. Решайте.
— Чего теперь скажешь? Авось хуже не будет. Я согласен, делайте.
За дверью, над которой светилось табло: «Тихо. Идет операция», стояла напряженная тишина.
Что ни говори, а при слове «операция» человеку всегда не по себе. И подсознательный страх вступает в спор с рассудком, и не убеждают доводы, что действия хирургов основаны на точном решении. Но хирурги не боги. Хотя порой могут то, что и богам не снилось. Учитель Дмитрия Николаевича, покойный профессор Русаков, ударом скальпеля рассекал семь марлевых салфеток, лежавших на бумажном листе, не прикоснувшись к бумаге.
Многое унаследовал от учителя Дмитрий Николаевич. И сейчас он был спокоен и уверен.
Ассистенты и операционная сестра Лидия Петровна закончили приготовления. Дмитрий Николаевич сел в кресло, положил руки на специальные подлокотники. Лидия Петровна выдвинула штатив с микроскопом. Прильнув к окуляру, Дмитрий Николаевич увидел резко увеличенные глаза Крапивки.
Дмитрий Николаевич провел множество операций, и каждая требовала виртуозной техники, чтобы коснуться скальпелем в нужной микроточке.
Только подлокотники, если бы могли чувствовать, знали, какое напряжение испытывают, руки Дмитрия Николаевича. Закончив операцию, он медленно, оцепенело откидывается к спинке кресла и сидит, закрыв глаза, пока не расслабится.
Когда на другой день Крапивке сняли повязку, чтобы закапать лекарство, он увидел чье-то лицо и закричал: «Вижу!»
— Это только начало. Первый проблеск, — улыбнулся Дмитрий Николаевич. — Лидия Петровна, пожалуйста, подставьте лупу.
Сестра приблизилась к Крапивке. Теперь он смотрел через лупу.
— Лучше! Еще лучше! — радовался Крапивка.
Нервное напряжение мешало ему сосредоточиться. Только спустя несколько дней он смог описать увиденное.
Дмитрий Николаевич напомнил ему про вторую операцию и сказал:
— Тогда цыплят посчитаем!..
Потом Крапивка уехал, чтобы вернуться через полтора месяца.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
На вокзале Крапивку встречала тетя Дуня. Она увидела его в окне вагона и постучала пальцами по стеклу. По пути в клинику тетя Дуня успела рассказать Крапивке, что Дмитрий Николаевич недавно приболел, жаловался на сердце, а теперь, слава богу, иной раз и по две операции в день делает.
— А вчера вызвал меня, — продолжала она, — и говорит: «Завтра надо встретить Крапивку. Не возражаете?» Говорю — не возражаю. Грамоте, милок, всякого можно обучить, а вот чтоб душа теплой стороной к людям была повернута, тут не обучишь! Ну кто ты ему? Сват, брат? Больной, и только. А он хлопочет о тебе. Вот человек! Редкостный человек!
Крапивка слушал и теперь уже благодарил судьбу, что свела его с Ярцевым. Может, теперь жизнь и пригреет его, битого-перебитого. Ведь не так уж много ему и надо. Годы не молодые. Вот-вот разменяет полвека. На солнышко взглянуть — и то счастье…
Вскоре Крапивку опять привели в операционную.
С каждой минутой он все глуше и глуше воспринимал отрывистый разговор ассистентов, анестезиолога; постепенно погружался в теплый глубокий сон; деревенел язык, и наконец все оборвалось.
Девяносто три минуты длилась вторая операция.
Наутро первой навестила Крапивку тетя Дуня.
— Ожил?
— Ожил, да пока не знаю — к добру или худу.
— В нашем деле торопиться нельзя, — с достоинством повторила она слова Дмитрия Николаевича. — В девять обход. Жди. Придет сам.
— А сейчас сколько?
— Восемь.
— Водички хочу, сушит.
Тетя Дуня принесла стакан воды.
— А когда повязку снимут?
— Всему свое время. Понял? Зря томить не будут. — Она вышла из палаты.
