Жорж Сименон - Вдова Кудер
— Меня немного стесняет, что ты сын месье. Пассера-Монуайера. Подумать только, моя сестра была у них служанкой! Ты, может, ее знал.
— Когда это было?
— Лет десять назад.
— Ее звали Адель?
— Да.
— Я помню. Она терпеть не могла мою сестру. А теперь, наверное, моя сестра вышла замуж за врача из Орлеана.
— Да, он хирург… доктор Дорман.
Они замолчали. В это время они обычно вставали из-за стола. В кофейнике и чашках кофе кончился.
— Хочешь водки? Возьми в шкафу. Ничего, что я тобой командую и обращаюсь к тебе на «ты»?
— А что?
— Да так. Не наливай мне так много. Довольно! А ты можешь налить себе в большой стакан. Сколько тебе лет?
— Двадцать восемь.
Сложив руки на груди и уставившись в окно, в котором виднелась пыльная дорога, она произнесла:
— Если бы тебе было двадцать три… Столько сейчас моему Рене. Когда он совершил это, ему было только девятнадцать. Скажи мне, Жан…
— Что?
— Ты убил мужчину?
— Да, мужчину.
— Старого?
— Наверное, лет пятидесяти.
— Из пистолета?
Он отрицательно покачал головой и посмотрел на свои руки.
— Тебя раздражает, что я об этом спрашиваю?
Нет! Это его не раздражало. Он знал, что рано или поздно такой разговор должен состояться. Но всё это было так давно! И так отличалось от того, что люди могли себе представить!
— Ты не хочешь мне рассказать? Я же тебе все рассказала.
И он начал, будто отвечал выученный урок:
— Это началось на бульваре Сен-Мишель, в пивной под названием «Мандарин». Я даже не знаю, существует ли она теперь.
— Ты был студентом?
Разумеется! И его отец, с тех пор как овдовел… Но к чему это все рассказывать?
— У тебя была любовница?
Бедная Тати, она еще ревновала его к Зезетте! Ну, пусть любовница, коли это именно так называется! Ее содержал инженер с фирмы «Крезо». Ну, и намного ли удалось Тати продвинуться вперед?
— Ты ее любил?
Он уж и не знал, любил ли, но он был ревнив.
— Поклянись мне, что больше не увидишься со своим инженером.
— Дурачок ты, Жан!
Так она и сказала. Она была моложе его, но всегда норовила говорить с ним покровительственным тоном, целовать его в глаза и повторять:
— Ты дурачок!
А в моменты наибольшей нежности:
— Ты же круглый дурак!
Она давала ему почти материнские советы:
— Напрасно ты связался с такой женщиной, как я. Ну что тебе от того, что Виктор иногда ко мне приходит? Ведь именно он оплачивает мою квартиру и мои платья!
Это приводило его в ярость. Он писал отцу, сестре, придумывал любые причины, чтобы ему присылали больше денег.
— Ты слишком много тратишь. Зачем ты заказал еще шампанского?
Да затем, чтобы на них смотрели, вот и всё! А она зачем-то всегда демонстрировала свои счета, когда он бывал у нее.
Но все это было давно и затянулось дымкой времени. Теперь он с трудом вспоминал Люксембургский сад, скамейки, на которых он часами ее ожидал, и предметы, к сдаче которых он готовился, держа книги и тетради на коленях. И вечера, когда они оба не знали, что делать! И партии в жаке в подвале «Мандарина», где остальные играли в покер.
Тати знала, что это происходило в неведомом ей мире, и силилась понять:
— Так, значит, ты убил из-за денег?
— Я должен был оплатить ее квартиру за три месяца, а также беличью шубку, которую я ей подарил, не заплатив. Я боялся, что она вернется к своему инженеру. Знал, что втайне от меня она ему пописывала. Я даже теперь думаю, что иногда она с ним виделась. Она мне все время врала. И как-то сказала: «Тебе нужно готовиться к экзаменам. Будь я твоим отцом…»
Я умолял отца прислать мне денег… А он тратил и тратил их на любовниц. Я ведь имел право на долю моей матери, но он поклялся, что откажется от меня, если я потребую.
Как-то вечером, когда я только что продал свои часы, я увидел, как в подвале «Мандарина» начали крупную игру в покер.
Вообще-то, я продал не свои часы. Это был золотой хронометр, который я украл у отца, когда последний раз приезжал к нему. Мне дали за него три тысячи франков. А он стоил втрое дороже. Трех тысяч мне было недостаточно.
Один из игравших, провинциальный толстяк, предприниматель из Ле-Мана, проиграл… и был вне себя. Мои приятели, которые играли с ним, подмигивали мне.
Тати испустила глубокий вздох, будто смотрела фильм, приближающийся к развязке.
— Я был с Зезеттой. Она в беличьей шубке. Она сказала мне: «Клянусь, твои приятели мошенничают. Они хотят его обобрать, и для него это плохо кончится. Ведь у него, наверное, есть жена и дети».
Она вообще с уважением относилась к семье. Говорила: «Не играй, Жан… Что ты собираешься делать? Ты слишком много пьешь и еще заболеешь. Веселая будет у меня забота отхаживать тебя всю ночь, как в прошлый вторник».
— Вы проиграли? — спросила Тати, крутя в руках пустой стакан.
— Сначала он выиграл мои три тысячи. Я то и дело заказывал выпивку. Потом я захотел играть под честное слово. Я подписал векселя. Меньше чем за час я проиграл десять тысяч, а толстяк со смехом приговаривал: «Я отыгрался. Я отыгрался! И теперь папа Пассера-Монуайер мне заплатит! Теперь уж я попью его ликера!»
Когда игра закончилась, Зезетта уже ушла. На улице моросил дождик. Было, наверное, часа два ночи, и последние кафе закрывались.
Этот человек вышел из пивной. Я на некотором расстоянии пошел за ним. У меня не было никакой цели. Он прошел Сите и вышел на набережную, затем перешел мост в конце острова Сен-Луи, и я приблизился к нему.
«Послушайте, — сказал я, — мне крайне необходимо, чтобы вы вернули мне если не три тысячи франков, то хотя бы векселя, которые я вам подписал». Он расхохотался. Наверное, я был бледен и напряжен, его смех быстро потерял свою естественность, и по его взгляду я понял, что ему страшно, что он ищет помощи, оглядываясь вокруг.
В то время я, как и многие студенты, таскал в кармане американский кастет. Так… ради шутки.
Тот человек продолжал смеяться, когда я врезал ему по лицу, и упал как куль.
— Он умер? — спросила Тати, у которой от волнения колыхался живот.
Жан пожал плечами:
— Я забрал его бумажник и положил к себе в карман. И быстро ушел. Потом…
— Так он не умер?
Жан закричал:
— Да нет, черт возьми, не умер! Или скорее… Да откуда мне знать? Я уже отошел на сто или двести метров и вдруг подумал, что надо вернуться к нему, потому что совершающие ночной обход полицейские могли его обнаружить и тогда бы он меня выдал Я вернулся. В ту минуту я только боялся, что… Я наклонился над ним. Он хрипел.
Я поскорее поднял его, сам не знаю, как мне это удалось — ведь он очень тяжелый, и перебросил через парапет.
В бумажнике было четырнадцать тысяч франков и фотография — двое детей, близнецы, прижавшиеся щекой к щеке.
— Вас взяли сразу?
Он опустил голову:
— Четыре месяца спустя. Тело нашли только через пять недель, у плотины. Следствие шло. Но моего имени никто не называл.
— А Зезетта?
— Я уверен, что она обо всем догадывалась. Я потратил на нее все четырнадцать тысяч. Как-то утром консьержка сообщила мне с загадочным видом, что обо мне справлялась полиция.
Я исчез. Ночевал у приятеля, жившего у своего дяди. Причем дядя не знал, что я находился в доме. Я боялся выходить. Днем прятался под кроватью. Приятель приносил мне остатки со стола, крутые яйца, куски холодного мяса.
Я написал отцу, чтобы прислал мне денег для отъезда за границу. Он прислал в ответ только одно слово: «Подыхай!»
Наконец однажды утром, когда у меня начался кашель, я добровольно пошел на набережную Орфевр. Там никто не знал, кто я такой, и мне пришлось два часа ожидать в приемной.
Мне назначили адвоката… Он посоветовал мне сказать, что тот человек перекувырнулся через парапет, когда я его ударил. Я так и сказал. Они не поверили, но, поскольку доказать не могли, дали мне только пять лет.
Тати спросила:
— А ты сам что чувствуешь?
— Как что?
— Ну, то, что ты убил.
— Я уж и не знаю, право, — сказал он, глядя на улицу.
Истинная правда: пока он хмурил лоб во время разговора, он думал отнюдь не о своей хозяйке, а о потерянном дне, о том, как сплюнула Фелиция, о чем-то неуловимом, чего он не мог выразить.
— Не пей больше, — мягко сказала Тати, забирая бутылку.
Он провел ладонью по лицу и вздохнул:
— Хочу спать.
— Иди ложись.
— Да… пожалуй…
Он тяжело поднялся по лестнице и рухнул на матрац, пахнувший сеном и плесенью. Через открытое слуховое окно над его головой на чердак проникал свежий воздух. Слышалось кудахтанье кур, поскрипывание грабель, которыми орудовал то ли Кудер в глубине сада, то ли рабочий на дороге у канала.
5
