Евгения Грановская - Портрет-призрак
Когда она скрылась из вида, бывший поручик подошел к дому, остановил бредущего мимо клошара и спросил:
– Любезный, вы не знаете, кто живет в этом доме?
Клошар задрал голову и посмотрел на дом.
– Это мастерская художника, – ответил он.
– Вы знаете имя этого художника? – осведомился Линьков и достал из кармана бумажник.
Клошар глянул на бумажник, облизнул губы и торопливо проговорил:
– Мсье, я не знаю его точного имени, но знаю, что друзья называют его Моди.
– Вот как. – Линьков усмехнулся. – И что, этот Моди пьяница?
Клошар покачал плешивой головой:
– Нет, мсье.
– Наркоман?
– Не думаю.
– Гм… – Линьков задумчиво потер пальцами подбородок. – Странно, – пробормотал он. – Впрочем, это легко исправить. Спасибо, любезный, вот тебе награда.
Он сунул в протянутую руку клошара монету, повернулся и зашагал прочь. В голове Линькова созрел четкий план действий. Кто-то мог назвать этот план подлым и низким, но бывший поручик не забивал себе голову подобными пустяками. На войне и в любви все средства хороши.
И если эта высокомерная особа готова возлечь на заляпанное дешевой краской ложе, то почему бы ей не разделить с ним его кровать, которая одна стоит дороже, чем вся мазня этого самонадеянного итальяшки?
Линьков зловеще усмехнулся и зашагал прочь.
2– Вы пришли! – взволнованно воскликнул Модильяни, вскакивая со стула и сверкая глазами. – Как я хотел, чтобы вы пришли!
Он бросился к Анне и взял ее под руку. Анна не возражала. Она с интересом оглядела стены мастерской, увешанные огромными – от пола до потолка – картинами. Здесь не было ни натюрмортов, ни жанровых сцен. Только портреты.
– А вы действительно талантливы, – сказала Анна. – И своя манера у вас есть.
– Да, я знаю, – кивнул художник так, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся. – Хотите присесть?
– Да, пожалуй.
Художник усадил ее на потрепанное сомье.
– Обычно здесь сидят натурщицы, – сообщил он. И с гордостью добавил: – Это самое лучшее место в мастерской.
– Что же в нем такого особенного? – поинтересовалась Анна.
– Оно лучше других освещено. Свет, проходя через стекла окон, преобразуется в сгустки энергии, и в этом самом месте энергетические линии сплетаются в единый узел. Вы сидите в средоточии света!
Анна медленно повела плечами.
– И свет сошел на нее, – насмешливо проговорила она.
Модильяни не улыбнулся. Он пристально разглядывал лицо Анны, чуть отстранившись и слегка прищурив левый глаз. Это продолжалось довольно долго. Наконец он негромко проговорил:
– Если бы вы знали, о чем я сейчас думаю, вы бы приняли меня за сумасшедшего!
– Это несложно, – спокойно сказала Анна и, в свою очередь, так же пристально взглянула ему в глаза. – Вы думаете о том, что я – не я, а египтянка, которая переместилась во времени. Я сохранила черты лица, но, проходя через волны времени, они немного изменились, стали более пригодными для нынешней эпохи.
Модильяни остолбенел.
– Я сказал это вслух? – растерянно спросил он.
Анна покачала головой:
– Нет.
– Но… откуда вы узнали?
– Я умею угадывать чужие мысли и видеть чужие сны. Простите, я каждый раз забываю, какое воздействие это оказывает на незнакомых людей.
– Передача мыслей! – Модильяни оживился. – Я знал, что это бывает. Мы с матерью упражнялись в передаче мыслей, и у нас часто получалось. Никто мне не верил, но теперь… – Внезапно он прервался и внимательно вгляделся в лицо Анны. – А это правда?
– Что? – не поняла она.
– Что вы переместились во времени?
Ахматова засмеялась:
– Нет! Я абсолютно здешняя!
Модильяни вздохнул, как показалось Анне, не без сожаления.
– Это ничего, – сказал он. – Главное, что в вас живет дух Египта. И я его запечатлею. У вас есть время?
Анна грустно улыбнулась:
– Это единственное, чего у меня в избытке.
– Отлично! Но… я так и не узнал вашего имени. Как вас зовут?
– Меня зовут Анна.
– Анна! А вы зовите меня Моди.
– Но, кажется, ваше имя Амедей?
– Почти. – Модильяни тихо засмеялся. – Вообще-то, меня зовут Амедео, но Амедей мне тоже нравится. Простите, что не могу предложить вам кофе или бренди, как делают в приличных домах. Но если мне понравится, как вы позируете, я подарю вам весь Париж!
– За исключением того огромного подсвечника, что красуется перед Трокадеро, – улыбнулась Ахматова. – Я его и задаром не возьму.
– Вы про Эйфелеву башню?
Анна кивнула:
– Да.
– Подсвечник я оставлю себе, – пообещал Модильяни.
– На что он вам?
– Распилю на кусочки и продам американцам на сувениры. А теперь – за работу.
Амедео взгромоздил на грубо сколоченный мольберт огромный холст на подрамнике и подтащил к нему колченогий столик, заваленный тюбиками с краской. Через минуту он уже работал, бросая на Анну быстрые, острые взгляды из-под нахмуренных бровей и водя по холсту угольным карандашом.
Десять минут прошло в полном молчании. Анна погрузилась в задумчивость. Она размышляла о многих вещах. О замужестве, в которое она бросилась, как в омут головой, о Николае с его одержимостью геройством, о стихах, которые она почти тайком вписывала в тетрадку и которые мало интересовали ее мужа, озабоченного своим собственным творчеством.
Вспомнила она между прочим и поэтический вечер в «башне» Вячеслава Иванова, на который муж взял ее с собой. Она тогда произвела небольшой фурор, и Николаю это явно не понравилось. Она должна бы быть всего лишь «женой поэта». Конечно, жены писателей всегда пишут, жены художников возятся с красками, жены музыкантов играют. Но жене поэта не полагается становиться на одну ступень со своим гениальным мужем, а уж тем более – перепрыгивать через его голову.
Интересно, как сложатся их отношения с Николаем дальше? Если она будет простой домашней кошечкой, она ему быстро наскучит. А если ее таланта хватит на большее, он… Пожалуй, будет ревновать ее. Гумилев смотрит на ее стихи как на причуду, которая к тому же ему явно не по вкусу. Если кто-то хвалит ее стихи, Николай лишь усмехается в ответ: «Вам нравится? Очень рад. Моя жена и по канве прелестно вышивает».
Анна вздохнула.
Вот если бы у них были дети – это бы все изменило. Анна от кого-то слышала, что дети связывают супругов крепче общих интересов, привычки и даже любви.
– Вы не могли бы спустить платье с плеч? – сказал вдруг Модильяни. – Мне нужно видеть ваши плечи.
Анна вздрогнула и посмотрела на него удивленными глазами.
– Боюсь, это невозможно. Единственный способ – распороть швы.
Художник вздохнул:
– Жаль.
Он нахмурился и наклонился, чтобы смешать краски. Анна на секунду задумалась, затем поднялась с сомье и быстро сняла с себя платье. Потом прикрыла нагую грудь и снова села.
Модильяни взглянул на нее и на мгновение опешил.
– Теперь вам хорошо видно? – спросила Анна спокойно, но не без внутреннего смущения.
– О да! – сказал художник. – Но почему вы держите платье в руках? Вы боитесь, что обивка на сомье слишком грязная?
– Я…
«Какого черта!» – подумала Анна, не договорив, и решительным жестом убрала платье от груди.
– Так хорошо? – спросила она.
Амедео взглянул и улыбнулся:
– Да, намного лучше.
В следующую секунду лицо его вновь стало хмурым и сосредоточенным, а глаза – острыми, цепкими и проницательными, словно, глядя на Анну, он видел не телесную оболочку, а самую ее душу.
С каждой минутой взгляд Модильяни делался острее и пламеннее, движения – все более быстрыми и отточенными. Вытирая пот со лба, он нечаянно взъерошил волосы, и теперь – с горящими глазами, побледневшим лицом и вставшими дыбом волосами – казался Анне человеком, одержимым дьяволом.
Через час он разрешил Анне отдохнуть. Они поудобнее устроились на сомье и закурили папиросы.
– Вы мало гуляли по Парижу, не так ли? – спросил Модильяни.
– Очень мало, – вздохнула Анна. – Мой муж увлекается этнографией и все время проводит в музеях. Я предоставлена сама себе.
– Это неправильно. Вы обязательно должны осмотреть Париж. Но вам нужен хороший гид. Если хотите, я буду вашим гидом.
– Я хочу, – просто сказала Анна.
– Договорились, – кивнул Модильяни.
Они немного покурили молча, глядя, как клубы дыма расплываются в воздухе.
– Когда вы рисуете, вы делаетесь похожим на сумасшедшего маниака, – сказала вдруг Анна. – Или на пророка, на которого снизошел Святой Дух.
Модильяни кивнул:
– Так и есть. Но мой Святой Дух – это линия.
– Линия?
– Да. Линия – это главное в картине. Знаете… один мой приятель любит твердить, что линия – это совесть художника.
– Это правда?
– Ну, если учесть, что никакой другой совести у художника нет и быть не может, то да, – ответил Модильяни.
– Значит, вы считаете, что у художника нет совести?
– Я не считаю, я знаю наверняка. Главное для художника – создать иное существование, отличное от его собственного. Если понадобится кого-то убить, настоящий гений убьет, не задумываясь.
