Дарья Дезомбре - Ошибка Творца
Маша кивнула: четвертый месяц. Ну конечно! И задала последний вопрос:
— А Алиса была в курсе этой «неприятной истории»?
Рудовский пожал плечами:
— Мы справляли день рождения оператора — прямо в павильоне, рядом с декорациями… Вся съемочная группа напилась, я в том числе. Ольга была нервная, сама не своя, сидела на гормонах — все в попытке забеременеть. У нее повсюду кололо и болело плюс чувство вины… Одним словом, я старался появляться дома как можно реже. Алиса мне нравилась, но только на том сабантуе мы впервые поговорили по душам. Она вспоминала своих родителей-алкоголиков. Детство в нищете. Я уж не знаю, видно, сильно принял, рассказал, как мы с Ольгой пытаемся сделать детей, но не выходит. Потом мы целовались под снегом… — Глаза у Рудовского стали мечтательными, а Маша сама себе кивнула: вот оно. Все сходится.
— У Ольги остались родители? Близкие ей люди? — спросила она жестко, вырвав Рудовского из сладких воспоминаний.
— Может быть, вы мне объясните, откуда такие вопросы? — Почувствовав смену ее тона, Рудовский смотрел на нее внимательно и цепко. Он ждал. Маша вздохнула. Придется рассказывать.
— Ваша жена, — начала она тихо, но голос по мере рассказа крепчал — история казалась ей такой банальной и одновременно такой отвратительной, что она вдруг перестала жалеть продюсера, ослепленного своей сумасшедшей любовью, — ваша первая жена, была знакома со второй. Дело в том, что Алиса написала Ольге письмо. В этом письме она сообщала, что беременна от вас и что срок у беременности — ровно четыре месяца. Кроме конкретного отсыла к старой и трагичной для Ольги истории, четыре месяца — это действительно срок, на котором аборт уже запрещен. А это значило, что у вас скоро бы появился долгожданный ребенок. Но с другой женщиной.
Маша не решалась взглянуть на Рудовского. Она вынула из папки распечатку карты с точкой, помеченной крестиком: третье, последнее письмо от Алисы — Ольге. Положила ее на стол перед продюсером.
— Это место. Съезд с поселковой дороги на шоссе. Там, где погибла ваша первая супруга. Я нашла в архивах ГИБДД отчет по аварии. Крутой поворот, не первый смертельный случай… Но, видите ли… Ольга уже шесть лет жила в этом доме и регулярно ездила на машине в город в зимнее время. Она не могла не знать, насколько опасно разгоняться на этом отрезке и как часто подтаявший снег, заледенев вечером…
— Я понял, что вы хотите сказать. — Рудовский смотрел прямо на Машу, но явно ее уже не видел. — Вы не могли бы уйти?
Отрывок из зеленой тетради
Итак, первыми выводить людей взялась Екатерина Медичи. Хотя что это я? За много лет до моды на карликов и по век двадцатый человечество не оставляло надежд выпестовать подходящий ему экземпляр. Просто параметры были отличны. В Спарте — одни. У Платона — другие. У древних северных народов — третьи.
Занятно, что одно из самых страшных мероприятий XX века выросло из весьма благородного корня — стремления к идеалу. Впрочем, подобные парадоксы — вполне банальная вещь. Видите ли, у Чарлза Дарвина, знаменитого автора «Происхождения видов», имелся кузен, Фрэнсис Гальтон, прекраснейшей души человек. Из тех викторианских джентльменов — «ученых-любителей» XIX века, чей реальный вклад в науку огромен. Изучив теорию эволюции, он пошел дальше Чарлза, решив, что и человеческий вид надобно улучшать, впервые употребив термин «евгеника», от греческого «хорошего рода». Гальтон призывал селекционировать человека подобно домашнему скоту, улучшая его наследственные признаки. Речь шла поначалу о необходимости юношей и девушек из хороших семей жениться исключительно меж собой. Мысль, прямо скажем, не новая и до сих пор весьма практикуемая среди внимательных к своим чадам матерей. Евгеника, по мнению Гальтона, должна была подтвердить право англосаксонской расы на мировое господство, и тут-то звенит у всех в голове первый тревожный звоночек, но вспомним, что во времена Гальтона над Британской империей и так уже не заходило солнце.
Андрей
Родители Ираклия оказались оперными певцами. Причем, заметим, солистами. Оба еще лет десять назад пели на сцене Большого. Он — Фальстафа, Набукко и Альбериха. Она — Царицу Ночи, Джильду, Людмилу. Он — народный артист. Она — заслуженная. Жили Джорадзе в центре, в большой светлой квартире в сталинском доме. Андрея встретил отец, Гия Давидович, крупный седой старик с одышкой. Он открыл дверь, приложив палец ко рту:
— Давайте потихоньку, Элисо только что заснула на снотворных — всю ночь опять проплакала.
Джорадзе-старший тяжело прошел на кухню. Андрей мельком увидел в полутьме прихожей зеркала, занавешенные черным. Кухня — светлая, с явно сделанной на заказ деревянной мебелью. Роспись на буфете по центру — большая птица, то ли павлин, то ли петух — перекликалась с большими керамическими тарелками на стенах: желто-оранжевыми, как желток, синими в ультрамарин, травянисто-зелеными. Видно, что тут жили люди, которым было наплевать на дизайн и модную эстетику. Здесь царил уют, пахло приправами — чабрецом, майораном. И — свежей выпечкой.
— Чай? — поднял на него карие глаза под тяжелыми веками Гия Давидович. — Я испек печенье.
И на удивленный взгляд Андрея пожал плечами:
— Я люблю печь. Это успокаивает нервы. А Элисо сейчас почти не встает, не то что готовить. Ираклий — наш единственный сын, понимаете?
Андрей кивнул. Он не понимал только одного — как у такого отца мог получиться такой сын? Почему-то Андрей был уверен — если рассказать Джорадзе-старшему, как ради рейтингов его отпрыск заказывал убийства невинных людей, этот крупный сильный человек сразу умрет, упав затылком прямо на идеально чистый пол медового цвета.
— Не откажусь от печенья, — Андрей улыбнулся, — с чаем.
Отец Ираклия спокойно стал заваривать чай в толстостенном коричневом чайнике, нарезать лимон. Вынул печенье ромбиками, усыпанное орехами, и Андрей сглотнул голодную слюну: пообедать он, как всегда, не успел. Звук не ускользнул от хозяина дома. Гия Давидович задумчиво посмотрел на гостя и залез в холодильник — на Андрея пахнуло соленьями. Бывший солист вынул две мисочки, открыл крышки: в одной лежали баклажаны, в другой — куски курицы в соусе, чем-то похожем на сметану.
— Сациви, — пояснил он. — Кушайте, кушайте. Мне сестра принесла. А нам кусок в горло не лезет.
И он поставил перед капитаном тарелку с вилкой. Андрей благодарно кивнул — это был просто какой-то нежданный пир, будто отец хотел загладить недавний приступ ярости и презрения, внушенный его сыном.
Он приступил к еде, задав опустившемуся на стул напротив певцу один вопрос:
— Что вы знаете о жизни Ираклия в последний год?
Гия Давидович повертел рассеянно в руках чашку с чаем:
— Да ничего, наверное. Мы с Элисо мало что понимали в этих его криминальных новостях. Даже смотреть перестали. Одно расстройство. — Он пожал плечами. — Так далеко от того, чем мы всю жизнь занимались. Он ведь был музыкальным мальчиком. Играл на флейте. Мы думали… Но что уж теперь! Он выбрал свое место в жизни. И мы туда не лезли. Элисо очень хотела внуков, все знакомила его с разными девушками — дочерьми знакомых, подруг. — Он усмехнулся. — Грузинками, конечно.
— С результатом?
— Скорее нет, чем да. Он был яркий мальчик, девочкам всегда нравился, но его, похоже, занимала только работа. Илона… Протеже Элисо, скрипачка, продержалась дольше остальных. Но и с ней он расстался. Жена переживала — было неудобно перед подругой: как ей теперь в глаза смотреть? А я был рад, думал, может, хоть это ее отучит от сватовства бесконечного.
— То есть, — отставил тарелку, чувствуя приятную тяжесть в желудке, Андрей, — он у вас бывал редко?
— Почему редко? Пару раз в неделю забегал, ночевал в своей детской комнате. — Старик усмехнулся. — Ему нравилась материнская стряпня. Это он грузинских девушек не жаловал, а грузинскую кухню — очень даже.
Андрей чуть улыбнулся, отмечая шутку, которая явно датировалась еще теми временами, когда Ираклий был жив.
— Вы не могли бы показать мне его комнату?
Гия Давидович кивнул:
— Конечно.
Детская телеведущего оказалась переоборудована в некое подобие музыкального кабинета. Боком к окну стоял белый рояль, занимая добрую половину комнаты и придавая ей почти сюрреалистический вид: так он был огромен и экзотичен для этого небольшого помещения. Стены украшали чуть выцветшие афиши, где Джорадзе-старший был еще совсем молод, а волосы, подстриженные по моде длинным каре, еще иссиня-черными, без единой седой нити. У стены стояла аккуратно застеленная пледом в клетку узкая постель. Напротив — шкаф с книгами. В основном музыкальными словарями. Андрей вздохнул: стоит ли тут копаться? Ведь обыск в съемной квартире Джорадзе ничего не дал.
