Андрей Константинов - Юность Барона. Обретения
— Так, Олька, ты тут лежи, кушай. А я пойду.
— Опять уходишь? — испуганно напряглась сестра. — Не ходи. Мне одной страшно-престрашно.
— Надо бабушку встретить. Вниз-то она как-то спустилась, а вот как обратно подниматься станет, не подумала. Лестница между первым и вторым этажом снова как каток. Небось опять Соловьевы ведро со своим ссаньем поленились до улицы донести, в подъезде вылили.
— Юра!
— Ну чего еще?
— А правда, что Петьку Постникова по-настоящему, а не понарошку, съели?
— Чего ты глупости говоришь? Кто его съел?
— Ничего и не глупости. Я сама слышала, как утром к бабушке приходила тетя Поля из 11-й квартиры и рассказывала, что Петьку поймали на улице и съели по кускам. Какие-то кони с бала. Только — разве бывает конский бал?
— Одна сплетни распускает, а другая распространяет. Тьфу. А еще готовится в будущем в октябрята вступать.
Юрка с сожалением убрал ладони с печки, сунул их в успевшие намокнуть варежки, вышел из комнаты и как можно плотнее прикрыл за собою дверь, дабы сберечь остатки мнимого тепла для сестренки.
* * *— А я ведь говорил: надо было не до парадной тянуть, а на хапок брать, — притормозив, досадливо протянул Дуля.
— Это тебе не сумка в руках! Сережки, их еще поискать надо: мало ли где их бабка на себе запрятала?
— Гы! Так ты ее чего, догола раздевать собрался? Ф-фу!
— Нишкни! — осадил подельника Гейка и сам изрядно раздосадованный увиденным.
Почти полчаса они с Дулей плелись хвостом за старухой, на которую указал Шпалер, надеясь, что та зарулит в подъезд или хотя бы свернет в ближайшую подворотню. Но бабка, зараза такая, как вырулила на набережную Фонтанки, так и почесала по ней в направлении Невского. Был бы вечер — тогда другое дело. А рубить ее среди бела дня и обшаривать лежащую, рискуя попасть на глаза шальному патрулю, себе дороже может статься. Мильтоны в последние недели совсем озверели. Чуть что, стреляют на поражение, не желая заморачиваться на конвоирование и последующую видимость следствия. Именно так два дня назад на Шкапина Крючка и завалили. Когда он у тетки зазевавшейся, из магазина выходящей, сумку подрезал. Та, естественно, заверещала, а неподалеку, как на зло, фараон нарисовался. По граждани одетый. Так он даже и пытаться не стал догонять: достал ствол и — привет, распишитесь в получении. Жаль Крючка, хоть и круглым дураком по жизни был, а все равно жалко.
В общем, дотянули они бабку до Чернышева моста[15], а тут ей навстречу пацан выперся. По всему видать — знакомый, потому как с ходу взялся бабке выговаривать, жестикулировать. А потом под локоток подхватил, и дальше они уже вдвоем заковыляли. Вот такая случилась непруха.
— И че мы теперь-то за ними премся? Фьюить, уплыли сережечки.
— Заткнись, Дуля! — Гейка еще раз внимательно всмотрелся в бабкиного провожатого. — А я, кажись, знаю этого парня. Ну-ка, ну-ка.
Он ускорил шаг, сокращая дистанцию, окликнул:
— Эй, Юрец!
Провожатый обернулся, сделал удивленное лицо, и Гейка понял, что не ошибся. «Однако. Вот ведь как бывает!»
— Ходь сюды на минуточку!
Юрка о чем-то переговорил с бабкой. Та кивнула, едва переставляя ноги, двинулась дальше, а Юрка направился к парням.
— Ну, здоро́ва, хрустальных люстр убивец! Живой?
— Живой.
Они обменялись рукопожатиями, после чего Юрка вежливо обратился к Дуле:
— Меня Юра зовут, а тебя?
— Зовут Завуткой, а величают Уткой! — оскалился тот.
— Не обращай внимания на придурка — его, когда в младенчестве крестили, пьяный поп на пол уронил. Юрец, я чё спросить-то хотел: эта старуха — знакомая твоя или где?
— Она не старуха. Это бабушка моя.
— А! Та самая? У которой денег на кино не хватает?
— Ну да. А что?
— А то. Считай, подфартило ей сегодня.
— Ей-то сфартило, зато у нас постный день, — мрачно откомментировался Дуля.
— Пасть закрой! — огрызнулся Гейка. — Снег попадет, гланда распухнет — чем тогда глотать станешь?
— Я-то закрою. Но со Шпалерой сам объясняться будешь, когда он…
Докончить фразу Дуля не успел: неуловимым движением Гейка ударил его под дых. Да так, что тот захрипел от боли и кулем осел на снег.
— За что ты его? — Потрясению Юрки не было предела.
— Я же предупредил, чтоб языком зря не молол. Ты вот что, Юрец, передай бабке, чтоб одна по рынкам с золотишком более не таскалась.
— Каким еще золотишком?
— Вот у нее и спроси, если не в курсе. А коли вас так прижало, что край, лучше сам ходи на Сенную. Я тебя к Марцевичу подведу, там недалеко. Он мне доверяет и подстав устраивать не станет. Цену, конечно, даст на мизере, зато без обману и кровяни.
— А кто такой Марцевич? И почему кровяни?
— М-да… Мы с тобой словно бы в разных городах выживаем. Марцевич — он в тресте столовых служит. Потому жратвы у него — как у дурака фантиков. Вот он и барыжит по-черному: за хавчик у народа золотишко отжимает, картины, хлам всякий старинный.
— Вот сволочь! — Юрка невольно сжал кулаки. — Шкура!
— А вот те, которым удалось у него какие-нить канделябры на дуранду сменять, по-другому меркуют. Вон бабка твоя понесла серьги на рынок. И правильно сделала. Золотишко — оно, конечно, блестючее, но на вкус — так себе.
Только теперь начиная что-то такое соображать, Юрка посмотрел на откашливающегося на снегу Дулю, а затем снова уставился на Гейку. Глядя в глаза, спросил, уже понимая, что его самые нехорошие догадки верны:
— А вы… вы откуда знаете? Про серьги?
— Некогда мне щас с тобой базланить, Юрец. Коли есть охота, приходи на днях на Сенную, — Гейка схватил подельника за воротник, рывком поставил на ноги. — Ну чё, баклан, очухался? Пошкандыбали до хаты…
* * *Поздним вечером, когда Олька уже спала, тесно прижавшись к бабушке, Юрка, наконец, решился:
— Ба! Не спишь?
— Нет. Так умаялась за сегодня, а сон не идет.
— Ты это… Если снова захочешь серьги мамины на еду поменять, ты сперва мне скажи. Сама не вздумай больше на Сенную ходить, ладно?
— А ты откуда про серьги узнал? — немало опешила Ядвига Станиславовна.
— Узнал и узнал. Неважно.
Какое-то время бабушка молчала, а затем с видимым усилием приподнялась, кряхтя спустила с кровати ноги, обмотанные для тепла старыми платками.
— Помоги мне встать.
— Ты чего это? Зачем?
— Тише, Ольгу разбудишь. Просто дай мне руку. Вот так. А теперь идем в гостиную. Только не торопись.
Медленно, шажок за шажком, в кромешной тьме они перебрались в другую комнату и, по настоянию бабушки, подошли к стене, на которой сиротливо продолжала висеть мамина акварель с морским пейзажем. Некогда стоявший под ней гостевой диванчик был сожжен еще в начале декабря.
— Давно надо было тебе все рассказать. А уж теперь и подавно.
— Чего подавно?
— Недолго мне осталось, Юрочка.
— Э-э! Ты это брось! Я ж говорю: завтра начну работать у Федора Михайловича, и скоро хлеба у нас будет — куча. Ну, может, не куча, конечно. Но все равно.
— Ты адрес Самариных помнишь?
— Который новый? В Расстанном переулке, у Волкова кладбища? Помню.
— Дай мне слово, что, когда я… умру, вы с Ольгой переберетесь к ним.
— Это еще зачем? — набычился Юрка. — И вообще, перестань ты раньше времени себя…
— А затем, что, если ты действительно будешь ходить на работу, я не хочу, чтобы девочка оставалась одна-одинешенька здесь, в пустой квартире. А там и Люся за ней присмотрит. И на пару с Лёлей всяко повеселее будет. Ты услышал меня?
— Да.
— Дай мне слово, что именно так ты и поступишь.
— Я… я подумаю.
— Без всяких «подумаю»! Я жду!
— Хорошо. Даю. Слово, — нехотя выдавил из себя Юрка.
— Спасибо, — бабушка погладила его по голове. — Кормилец ты наш. А теперь дотянись до картины и сними ее.
— Зачем?
— Делай, что тебе говорят.
Юрка встал на цыпочки и осторожно снял с крюка картину.
— И чего?
— А теперь поводи ладошкой по стене в том месте, где она висела. Только сними варежку, так не нащупаешь.
— Чего не нащупаю?
— Там должен быть небольшой выступ. Такой, знаешь, словно бы камушек из стены торчит.
Если честно, в этот момент у Юрки зародились неприятные подозрения, что на почве голода и изможденности бабушка слегка повредилась рассудком. Тем не менее он продолжил покорно гладить стену.
— Нашел?
— Нет. Хотя, погоди. Во, вроде бы действительно что-то такое.
— Нажми на него. Сильнее.
Юрка что есть силы надавил на нащупанный камушек и…
Рука его, следом за небольшим квадратным кусочком стены, неожиданно поехала, подалась глубоко внутрь.
— ОХ! НИ ФИГА Ж СЕБЕ!
— Юрий! Сколько раз я просила, чтобы ты хотя бы в доме не употреблял дворовых выражений!..
