Елена Арсеньева - Бабочки Креза. Камень богини любви (сборник)
Мне хотелось думать, что она не уезжает, потому что не может покинуть меня… О себе могу сказать одно: я лежал у ее ног, как пес, и ринулся бы вслед за ней по первому ее самому небрежному посвистыванию.
Как ни скрывали мы нашу связь, вскоре она стала известна. Первым узнал Васильев, который как-то раз застал меня у Серафимы полуодетым. Он сделал вид, что ничего особенного не произошло, но в глазах его застыло странное выражение — некая смесь жалости и презрения. Он слишком любил меня, чтобы унизить словами, он молчал… точно так же молчала вся моя труппа, до которой каким-то образом вскоре дошли слухи о нашей связи. Миновало недели две строгой «конспирации», и нам стало скучно о ней заботиться. Ночи мы проводили в жарких объятиях, но и днем нам было жаль расставаться. Вспышку своей страсти я мог объяснить: в мои годы многие начинают сходить с ума от молодых красавиц, но зачем ей был нужен я? Неужели эта «революционная фурия» тоже способна любить? Постепенно я начинал в это верить, постепенно в это начинала верить вся труппа. Серафима начала приходить в театр — теперь, когда она не претендовала на роль примы, отношение к ней переменилось. К тому же она стала очень приветлива с людьми, что называется, ко всякому умела влезть в душу, и скоро мои актеры ждали встреч с ней, всякий норовил ей пожаловаться на жизнь, а она для всякого находила доброе слово.
Удивлялся даже Васильев.
— Сколько лет знают Серафиму, — сказал он как-то раз, — но никогда ее такой не видел. Совершенно изменилась в этой любви! Думаю, если бы вам взбрела в голову фантазия пожениться, мы бы лишились проверенного боевого товарища, она вся погрязла бы в домашних заботах.
Я встрепенулся. Честно говоря, революционная деятельность меня нисколько не восхищала, я бы с удовольствием отвлек от нее Серафиму. Я потихоньку мечтал об этом… до чего же я был наивен!
«Вот кабы забеременела бы да родила! — страстно мечтал я. — Наверняка бы остепенилась!»
И вдруг что-то изменилось в наших отношениях. Серафима откладывала свидания, а придя к ней вечерами после спектакля, я не заставал ее дома. Она все время о чем-то напряженно думала, думала…
Иной раз, придя к ней, я улавливал запах табачного дыма. Здесь кто-то был, кто-то курил, но не я и не она. Кто?
— Товарищи заходили, — пожимала она плечами в ответ на мои вопросы. Ну что тут было сказать? Товарищи к ней и впрямь заходили. Но зачем?!
Как-то раз я решил последить за ней. Получив в очередной раз записку о том, что у нее дела (если это слово было дважды подчеркнуто, следовало понимать, что дела особого свойства, конспиративные, в которые я не имел права совать нос), я не пошел домой, а потихоньку добрался до 1-го Ильинского переулка.
В окнах Серафимы не было света, на стук никто не отворял. Потом я увидел, что на двери висит замок. Ее и правда не было дома, а я решил было, что она с кем-то, с другим…
Я долго стоял под молоденькой березкой, трогая ее гладкую, шелковистую кору, нежную, как щеки Серафимы, и сердце мое смягчалось. Ветерок наносил запах белого табака и ночной красавицы — все сады полны ими. Чудная ночь для любви, а не для преследования и страха, для нежности, а не для подозрений и тревог.
Вдруг раздались шаги. Серафима и какой-то высокий мужчина. В нежный ночной аромат врезался почти звериный запах пота, от которого у меня зачесалось в носу. Я вспомнил обычное присловье русских сказок: «Русским духом пахнет!» Да уж, не надо быть Кощеем бессмертным, чтобы учуять!
Я боялся закашляться, а потому осторожно отшагнул за куст. Потом усмехнулся своей осторожности: здесь меня никто не мог увидеть — никто. А я мог видеть все и всех. Я взял с собой электрический фонарик-«жучок», батарея которого заряжалась после того, как долго нажимаешь на особую рукоятку, и все это время безотчетно давил на нее, но мне не нужен был фонарик. Вот и сейчас отчетливо, как днем, видел я Серафиму в темном платье, а рядом — высокого человека. Он стоял ко мне спиной, но, судя по осанке и фигуре, был очень силен. Он что-то быстро, неразборчиво говорил Серафиме, она молча слушала. У нее был необычайно усталый вид.
Где они были? Откуда пришли? Что там делали? Впрочем, меня это не слишком волновало — гораздо больше тревожил другой вопрос: куда они пойдут и что будут делать сейчас?
Поднимутся в ее комнаты? Я… если это случится, я убью их обоих.
— Нет, — донесся до меня голос Серафимы. Она назвала какое-то имя… Венька? Венька? Да, вроде Венька… — Нет, Венька. Поверь мне, я чую, все не так просто! Я сделала, что могла. Все сорвалось.
Я радостно встрепенулся. Речь не о любви. Это разговор о деле, о каком-то опасном деле!
Венька… кто он? Прежняя ревность к Тихонову шевельнулась, как ожившая змея. Но напрасно: конечно, его звали Вениамином Федоровичем, но он был ниже ростом, уже в плечах, а главное, щеголеват, и если от него чем-то пахло, то отличным вежеталем [22], от него не могло нести, как от зверюги. К тому же своим обострившимся нюхом стареющего самца я чуял исходящую от этого человека молодую силу — к ней-то и ревновал.
Он все говорил, говорил что-то, говорил неразборчиво, неясно…
— Нет, — твердо сказала Серафима. — Суеверия и трусость. Это недостойно нашей партии! Завтра все пройдет отлично! Я верю. Иди теперь, иди же, я чувствую, если ты промедлишь хоть немного, случится беда.
Она потерла виски:
— Голова болит и мутит, ужасно меня мутит сегодня! Будет гроза. Слышишь, как пахнут табаки? Просто надрывают горло. Уходи скорей, а то попадешь под ливень.
— Да, — тихо вымолвил Венька.
Наконец-то я услышал его голос, и он показался мне знакомым.
— Эт-то-о прав-вда. — Он говорил, странно разделяя звуки, словно бы заикаясь. — Бед-да близк-ко. Мне кажет-тся, зд-десь кто-т-то ест-ть!
Он вдруг резко обернулся и уставился прямо туда, где я стоял.
— Вот-т он! — воскликнул хриплым шепотом. — Вот-т он! Я его виж-жу!
Кругом царила кромешная тьма, но он видел меня, я мог бы поклясться в этом! Этот высокий, красивый, молодой человек со светлыми глазами видел меня так же отчетливо, как если бы я был освещен.
Это было просто уму непостижимо! Неужели он тоже никталоп, как и я?
Да! Я видел, как выражение затравленного зверя сменилось на его лице ненавистью… вот сейчас он бросится на меня!
Я выхватил из кармана фонарик и нажал с силой на рукоять. Луч света ударил в глаза Веньке — он вскрикнул от жгучей боли, а я повернулся и кинулся бежать.
Вылетел на Ильинскую… О чудо: извозчик на полусонной клячонке трюхал мимо.
Я на ходу влетел в пролетку:
— Гони!
— Ой, гроза будет, барин! — всполошенно закричал извозчик, подхлестнув лошаденку. — Ой, гроза!
И словно в ответ на его слова, громыхнуло в небесах, сверкнула молния. Венька, потирая ослепленные глаза, выскочил со двора, рванулся было за нами. Но тут упала с небес стена дождя — и отделила нас от него.
Я вошел в свою квартиру на Варварке, мокрый до нитки, чувствуя себя ужасно измученным. Я хотел только лечь и подумать, лечь и подумать обо всем, что увидел там, в 1-м Ильинском переулке.
Но лишь отворив дверь, я замер, точно пораженный очередным ударом грома, который в это мгновение грянул за окном. Все вещи в комнатах были раскиданы, разбросаны, сдвинуты с места, вынуты из ящиков и брошены на пол.
Чудилось, здесь пронесся ураган, злобный, мстительный ураган!
Несколько мгновений я стоял, пытаясь перевести дух и заставить онемевшие ноги двигаться, потом кое-как доковылял до окон и задернул плотные, сшитые из старого театрального занавеса, плюшевые шторы. Потом добрел до голландской печи и влез на табурет. Здесь, за одним мне известным изразцом, был мой тайник. Найти его случайно просто невозможно, и я убедился, что тайник не тронут. Я открыл его, вынул жестяную коробку из-под кофе, обернутую куском старой клеенки. В коробке лежал синий сверток. Синий платок, который я когда-то получил от Эльвиры, а в нем — браслет.
Браслет, из-за которого она погибла. Браслет, который финны почему-то называли Сампо.
Мое самое драгоценное сокровище… Были у меня еще серьги Лизины, да их отправил я в подарок ее младшей сестре, когда она выходила замуж. Остался один браслет. До этого тайника грабитель не добрался.
Я нашел в себе силы проверить разбросанные вещи. Ничего не пропало. Деньги, одежда, преподнесенные в честь бенефисов разных лет золотые портсигар, запонки с бриллиантами, булавка для галстука — все цело.
Что он искал? Чего хотел?
Я пошел было к постели — прилечь, но замер на полушаге. Подушка моя была пронзена коротким ножом.
И я понял: если бы нынче остался дома, а не пошел следить за Серафимой, то был бы убит. Грабителю не нужны были мои вещи — ему нужна была моя жизнь!
Я был так измучен, что не имел даже сил ужаснуться. Я просто отложил в сторону пронзенную подушку и лег на постель, как был, одетый. На краткий миг дрема одолела меня, но почти тотчас я проснулся. Я был бодр, ум работал как никогда ясно. Я думал, думал… потом встал, выдернул из подушки нож и рассмотрел его. И снова я думал — о никталопии, о ноже с прямым плоским лезвием и скошенным обухом, который преступники называют финкой, и в Финляндии он зовется «пуукко»…
