Юрий Кларов - Черный треугольник. Дилогия
– Какого греха?
– Известно какого – смертоубийства. Ведь не убивцам, а ей дверь открывал той ночью… Когда сыск учиняли опосля, я сыскному офицеру все как было доложил. А без толку. Видать, ейный любовник подмазал, где требовалось. А может статься, моим словам серьезу не придали…
В этом отношении Феофан Лукич мог быть мною доволен. Его показания я принял всерьез. В ту же ночь я устроил ему очную ставку с Вандой Стефановной Ясинской.
Ясинская действительно оказалась красавицей. В отличие от Елены Эгерт, ей почти не был свойственен инстинкт украшательства. Поэтому разговаривать с ней оказалось значительно проще. Она лгала лишь тогда, когда надеялась, что ей поверят, и умела ценить не только свое, но и чужое время.
Очень милая женщина. Пожалуй, полковник был прав, предпочтя ее Эгерт…
III
Я был в более выгодном положении, чем Жакович. Он обо мне лишь слышал. Я же специально собирал о нем сведения с помощью таких мастеров сыска, как Петр Петрович Борин, Хвощиков, Ягудаев и Сухов.
Сын крупнейшего фабриканта, бывшего внуком крепостного крестьянина и польской княжны, предки которой только и делали, что сажали и спихивали с престола неугодных им королей, Анатолий Жакович всю жизнь качался маятником между двумя линиями своей родословной.
Тик– так – демократ, тик-так – аристократ, тик-так – за народ, тик-так – наоборот.
Авантюрист по натуре, он относился к породе политических гурманов, которые ни во что не уверовали, но зато все под тем или иным соусом перепробовали: и Штирнера, и Лассаля, и Маркса. Жакович мог смаковать любое кушанье как национальной, так и интернациональной кухни. Но больше всего ему все-таки нравились острые блюда: с уксусом, перцем, динамитом и браунингами.
И таких пикантных кушаний Жакович отведал немало. В девятьсот четвертом – он ярый последователь анархиста Махайского, автора нашумевшей книги «Умственный рабочий». Махайский был умелым поваром и не жалел перца. Он последовательно проводил мысль, что корень всех народных бед не в царизме или капитализме, а в интеллигенции, во всех этих инженерах, врачах, адвокатах и писателях. Многие интеллигенты за революцию? Возможно. Но для чего им нужна революция? Только для того, чтобы, свергнув царизм, захватить власть и стать эксплуататорами рабочего класса.
Вывод: интеллигенция – эксплуататорский класс, враждебный пролетариату.
Лидер махаевцев в Одессе Николай Стрига, с которым сошелся Жакович, шел еще дальше. Он считал, что сначала следует вырезать интеллигенцию (первый этап революции) и лишь только потом браться за царских сатрапов и капиталистов (второй этап революции).
Опробовав несколько переперченную махаевщину, Жакович позднее заинтересовывается эсерами. Снабжает их деньгами, знакомится с организатором убийства губернатора Богдановича, министра внутренних дел Сипягина и покушения на харьковского губернатора Оболенского знаменитым Гершуни, принимает участие в семье казненного Каляева.
Затем, дойдя до высшей точки, маятник, как ему и положено, уже движется слева направо. Без пяти минут эсер и цареубийца становится вначале весьма умеренным конституционным демократом, а затем и откровенным монархистом… К тысяча девятьсот четырнадцатому году маятник, устав качаться, занимает среднее положение.
Только что вернувшийся после своего трехлетнего пребывания за границей, Жакович совершенно безразличен и к трехцветному знамени империи, и к красному флагу. Война его тоже оставляет равнодушным. Он отдыхает и наслаждается жизнью, полностью разделяя мнение Игоря Северянина – «война войной, а розы – розами». Так же, как и Северянин, он хочет «пройтиться по Морской с шатенками, свивать венки из хризантем, по-прежнему пить сливки с пенками и кушать за десертом крем».
Срывая цветы удовольствий, которые пышным цветом расцветали на земле, удобренной трупами солдат, Жакович не забывал и о благотворительности: давал деньги на организацию госпиталей, помогал сестре, которая вопреки, воле отца вышла замуж за безродного и безденежного Прозорова и теперь медленно помирала на руках свекрови от чахотки.
Но это – передышка. Жаковичу по-прежнему необходимы острые ощущения. В шестнадцатом году он, к удивлению тех, кто его мало знал, отказывается от теплого места в генеральном штабе и подает рапорт об отправке на фронт.
Легкая контузия. Ранение. Георгиевский крест и крест на могиле умершей за это время сестры…
Фронтовой героизм и окопные вши так же приедаются, как махаевщина, терроризм, кадетство, монархизм, Игорь Северянин и филантропия.
В марте семнадцатого он дезертирует и вновь появляется в Петрограде – с красным бантом и Георгиевским крестом.
К апрелю семнадцатого он – меньшевик, к маю – почти большевик, к июлю – член совета «Алмазного фонда»…
Потом участие в попытке освободить и переправить за границу Елизавету Федоровну, в деникинской авантюре, григорьевщине, махновщине…
Уксус, динамит, перец и черт знает что еще! А теперь потомок бунтовавшего во времена Пугачева крепостного и могущественного польского магната с голубой, как весеннее небо, кровью, собирался осчастливить собой Америку и американских анархистов. Эмма Драуле была, конечно, в восторге – соратник мистера Махно, живой и, как ни странно, вполне интеллигентный экспонат из далекой России.
Ах, миссис Драуле, миссис Драуле, боюсь, что соратник мистера Махно принесет вам разочарования. Отсюда он, видимо, уедет анархистом. А вот кем он приедет в Американские Соединенные Штаты, одному богу известно. И то вряд ли. Я лично ни за что не поручусь. Он может стать у вас на родине и содержателем пивной, и сутенером, и пастором. Очень ненадежный экспонат, миссис Драуле, хотя и вполне интеллигентный. Но в конце концов, все это ваши дела. Ко мне они отношения не имеют. А вот побеседовать по интересующим меня вопросам с Жаковичем в Харькове – это уже мое дело. И не только мое, но и государственное.
Проще всего было бы, конечно, задержать Жаковича (он действительно оказался человеком слова и прибыл в Харьков ровно через три дня) и допросить его в уголовном розыске или бандотделе Харьковской ЧК. Но Жакович был не частным лицом. В кармане его френча лежал мандат, подписанный самим батькой, и в Харьков он приехал с поручением к главе махновской делегации Дмитрию Попову.
Это все осложняло. Советское правительство Украины и командование Южного фронта были, естественно, заинтересованы в скорейшем разгроме Врангеля. Некоторую, пусть и второстепенную, роль в готовящейся операции предстояло сыграть и махновцам. Поэтому «длинноволосого мальчугана», подозрительно следившего из своего Гуляйполя за развитием событий, старались без крайней нужды не раздражать, тем более что если он и нарушал некоторые пункты заключенного соглашения, то пока еще в меру.
Махновская делегация в Харькове, занимавшая роскошные апартаменты в центре города, находилась чуть ли ее на положении посольства иностранной державы. Свой собственный новенький автомобиль, свой шофер, своя охрана, свой специалист по самогоноварению, свои самогонные аппараты и свой начпрод, которому иногда удавалось выбивать из продовольственного комитета даже коньяк.
И несмотря на то что ответственные сотрудники «посольства» нередко затевали на улицах драки, пьянствовали, дебоширили, а в свободное от этих занятий время развлекались стрельбой по электрическим лампочкам (некий завхоз утверждал, что союз с Махно обошелся городскому коммунальному хозяйству в пятьсот сорок восемь электрических ламп[4]), советские власти проявляли по отношению к махновцам максимум терпимости. Они справедливо считали, что для скорейшей ликвидации врангелевщины можно пожертвовать не только электрическими лампочками…
В этих условиях «самое простое» оказывалось самым сложным, практически невыполнимым. Ни под каким предлогом нельзя было задержать на перроне посланца батьки, которого встречал сам Дмитрий Попов, бывший по этому торжественному случаю почти трезвым. Жакович являлся чем-то вроде дипкурьера, а дипкурьеров трогать не полагается, если не хочешь напороться на неприятности.
Да и какие, собственно, основания задерживать его? Никаких. Или почти никаких…
Мне оставалось лишь наблюдать за тем, как Жакович и сопровождавший его повстанец из личной сотни батьки, известный под малосимпатичной кличкой Федьки Сифилитика, усаживаются в роскошный ярко-красный «нэпир».
Визгливый звук сирены. «Нэпир» всхрапнул и, вихляясь, как пьяный, неуверенно поехал по направлению к «посольству», где уже гремела приветственная канонада револьверных выстрелов. Сухов так сильно закашлялся, что могло показаться, будто «нэпир» со всеми своими пассажирами застрял у него в горле.
– Обидно, – сказал он, провожая тоскливыми глазами удаляющуюся автомашину.
