Павел Саксонов - Можайский — 1: начало
Впрочем, похожий внешний вид — не считая опаленных усов и бровей — имели и все другие, спасшиеся из квартиры Сушкина: и сам Сушкин, и Монтинин с Любимовым, и Гесс с Иниховым, и доктор с фотографом. Только Иван Пантелеймонович был одет подобающе. Но Иван Пантелеймонович в толпе не стоял: он отошел в сторонку и присел на какой-то чемодан. А вот доктор всеобщее внимание привлек и даже на несколько дней стал притчей в языцех: когда еще увидишь не вяжущего или уже почти не вяжущего лыка полицейского врача?
Можайский, убедившись в том, что делать у фасада больше нечего, тоже выбрался из толпы и сразу же наткнулся на Ивана Пантелеймоновича:
— Бог мой! Да это никак…
— Ну да, вашсъясть, — Иван Пантелеймонович встал с чемодана, — он самый и есть.
— Вези его, неси, в общем, доставь, как хочешь, в участок. Садись на него там и жди. Здесь ты больше не нужен.
— Будет исполнено, вашсъясть. Но только… вот: возьмите!
Иван Пантелеймонович едва ли не силком рассовал по карманам кителя Можайского водочные бутылки, подхватил чемодан и пошел. Куда? — Бог весть: коляски, на которой он привез Можайского с Саевичем, нигде поблизости видно не было. Впрочем, вполне возможно и то, что кучер знал, куда ее отогнали после того, как начался пожар. В конце концов, нехитрое было дело — расспросить дворников, стоявших во главе со старшим в толпе зевак.
Между тем, к дому Ямщиковой начали подтягиваться команды и других полицейских частей: одной Васильевской справиться с не на шутку разошедшимся пожаром было не по силам. Пламя бушевало так и в стольких местах одновременно, что под угрозой возгорания оказались и соседние домовладения. Единственное, что во всем происходившем было слава Богу, это — благополучная эвакуация всех без исключения жильцов. Как ранее и заявил Саевичу Кирилов, первым делом пожарные занялись спасением живших со двора: в многочисленных дешевых квартирках и углах. И справились они с этой задачей великолепно.
К часу ночи или чуть позже на каланче — в добавление к красному — был поднят зеленый фонарь[169]: сигнал собраться одновременно всем четырнадцати пожарным частям Петербурга. К дому Ямщиковой выехали семь паровых машин и резервы.
Полковник лично встречал прибывавших и каждой команде давал указания: быстрые, точные, верные. И нужно заметить, что авторитет полковника среди подчиненных был настолько высок, что все его распоряжения выполнялись молниеносно и без доли сомнений. При других обстоятельствах это, возможно, всерьез облегчило бы труд, позволив пожарным справиться с огнем в максимально короткие сроки. Но, к несчастью, наличные именно обстоятельства словно восстали против людей.
Штормовой ветер стремительно разносил огонь с перекрытия на перекрытие, и там, где еще только вот едва лишь дымилось, пламя уже бушевало вовсю. Снежные заряды ослепляли людей, заставляя их работать почти незряче. Минусовая температура морозила воду, и она, вода эта, то и дело замерзала в шлангах. Должным образом осуществлять предупредительную проливку не получалось.
Первым — вслед за домом Ямщиковой — загорелся старый, торцом примыкавший вплотную, трехэтажный особняк по проспекту. Вторым — доходный дом Джейкобса по линии. И если второе возгорание хотя бы не представляло особенной угрозы в виду того, что все из дома Джейкобса тоже были вовремя эвакуированы, а сам дом находился под ветром так, что пламя с него несло на уже и без того занявшиеся надворные постройки, а не дальше по линии, то первое — особняка — угрожало настоящим бедствием.
Дело было даже не в том, что этот особняк — в отличие от дома по линии — оказался прямо на ветровой оси, так что огонь с него мог переброситься и дальше по проспекту. Всё обстояло намного хуже: помещения особняка занимали питейные заведения и склады, а в его подвалах хранился изрядный запас спиртного, в том числе — и бочки с неразбавленным спиртом. Сам по себе спирт, как известно, особой опасности не представляет, будучи веществом хотя и горючим, но, если можно так выразиться, не жгучим, не очень-то способным к воспламенению тех поверхностей, на которых горит он сам. Высокая летучесть спирта способствует быстрому его выгоранию, а это, в свою очередь, не позволяет поверхностям разогреться до температуры воспламенения. Но вот спиртовые пары — разогретые и сжатые — можно считать настоящей бомбой. Взорваться они способны так, что только щепы да битый камень останутся на месте взрыва.
Когда Можайский, прекрасно знавший домовладения своего участка, сообщил о характере хранившегося в подвалах особняка товара, Кирилов схватился за голову.
— Боже мой! Это — катастрофа!
— Огонь распространяется сверху. Возможно, у нас еще есть время… — Можайский указал на запертую на ночь дверь, единственно через которую и можно было попасть не только внутрь особняка, но и в его подвалы.
— Вы правы!
— Подождите, полковник, я с вами!
Кирилов, уже бросившийся было к двери, притормозил и обернулся:
— Это опасно!
— Ну, Митрофан Андреевич, известно ведь: где наша не пропадала, там и мы не пропадем!
Кирилов усмехнулся в опаленные усы и вдруг заметил: обогнув его самого и Можайского, к двери подбежали Инихов с Чулицким, а за ними — Любимов и Гесс. В руках у поручика был устрашающего вида багор, явно позаимствованный у кого-то из пожарных чинов. Воспользовавшись им как ломом или фомкой, поручик буквально сорвал с креплений скобы навесного замка.
— Однако!
Кирилов с Можайским ринулись вперед.
Так, вшестером — брант-майор и пятеро полицейских, — они ворвались в дом, быстро нашли вход в подвалы и, очутившись в них, уже на глаз, а не по слухам оценили масштабы возможного бедствия. Подвалы и впрямь оказались уставлены бочками — множеством бочек, — а в воздухе уже явственно ощущался запах спирта.
— Смотрите! — Чулицкий ткнул пальцем в одну из бочек. Эта бочка стояла без крышки, причем вид имела такой, будто крышку не сняли с должной заботой, а грубо сорвали.
Объяснилось это явление тут же и самым устрашающим образом: где-то в глубине подвала сначала раздался негромкий треск, а потом — практически сразу — оглушительный под низкими сводами хлопок. При свете мгновенно направленных в ту сторону фонарей стали видны расколовшаяся на несколько частей крышка еще одной бочки и буквально разорванный и перекрученный металлический обод. Доски самой бочки в верхней ее части разошлись. Из щелей на пол ручейками лилась прозрачная жидкость. Спиртом запахло еще острее.
— Нужно спешить. — Кирилов рукавом отер вспотевший лоб. — Становится слишком жарко!
Началась сумасшедшая по темпу и тяжести работа.
Опрокидывая бочку за бочкой на бок, Инихов с Любимовым мощными толчками откатывали их в сторону, где, выстроившись недлинной цепью, их — один за другим — подхватывали Кирилов, Можайский, Гесс и Чулицкий. Последний титаническим без преувеличения усилием переваливал бочки на съезжие доски, по которым они — уже без вмешательства людей — выкатывались на двор.
Невозможно точно сказать, сколько длилась эта работа. Но прекратилась она не раньше, чем со свода подвала начали осыпаться тлеющие частицы перекрытия. Некоторые из них упали в лужи разлившегося спирта, и спирт моментально вспыхнул. На полу языками ледяного пламени заплясали огненные озера.
— Уходим!
Окинув последними взглядами уже почти свободный от бочек подвал, все заспешили к выходу. И ровно через минуту после того, как они вышли обратно на улицу, потолок подвала обрушился. Но главная опасность — страшный по своим последствиям взрыв — миновала.
— А не сделать ли нам по глоточку? — Можайский вынул из кармана одну из тех бутылок, которые ему всучил Иван Пантелеймонович. — Кажется, самое время!
«Кхахммм…» — Чулицкий, услышав предложение, согнулся пополам. Его едва не вывернуло наизнанку. Именно в этот момент, как позже он сам признавался, его и накрыло: сказались бессонная и полная алкоголя минувшая ночь, тяжелый и полный тревог и переживаний день и скандальный вечер — опять же, с неумеренным употреблением спиртного.
Можайский, прищурив свои улыбающиеся глаза, хлопнул Чулицкого по согнутой спине и произнес не то с насмешкой, не то наоборот:
— Les jeunes gens ne savent plus boire, et pourtant celui-la est des meilleurs![170]
— Позвольте мне, Юрий Михайлович! — В отличие от своего начальника, Инихов выглядел достаточно бодрым, но сильно дрожал: холодный штормовой ветер насквозь продувал сюртук, и после жаркой работы в подвале Инихову было особенно морозно. — Это как нельзя кстати.
Можайский подал Инихову бутылку и, достав из карманов еще две, протянул их Любимову и Гессу.
— А вы?
— Обижаете! — Можайский выудил еще одну. — Ивана Пантелеймоновича нам сам Бог послал!
— Скорее уж — дьявол! — откуда-то вынырнул Сушкин и потребовал свою долю. — Ну и погодка!
