Роберт Уилсон - Севильский слепец
— А Рамон? Что ты показал Рамону? Его счастливую жену…
— Думаю, Рауль подарил им эту кинопленку на свадьбу. Счастливая супружеская пара: Рамон и Кармен. Вы слушали магнитофонные записи?
Хавьер кивнул.
— Там была еще одна, которую я забрал. Кармен все-таки спела. Хотя голос у нее и не слишком хорош, она пела для Рамона… любовную арию. В конце Рамон наградил ее аплодисментами и похвалил, и я уловил в его голосе душевное волнение. Но я немного изменил этот эпизод. Никаких аплодисментов… только те три отчаянных крика: «Рамон! Рамон! Рамон!»
Хавьер содрогнулся от жуткой изощренности этой пытки. Люди пережили двойной ужас: необратимого уродства и последних мгновений настоящего счастья, безжалостно искаженных чужеродной фонограммой.
— А мне? Что ты собираешься показать мне? — спросил Хавьер, напряженно пытаясь вспомнить, когда он в последний раз был счастлив. — От какого счастья отрекся я?
— Для начала я хочу ненадолго «ослепить» вас, — произнес голос. — Когда я сниму с тебя маску, вы увидите.
Эластичная лента хлопнула Фалькона по затылку, и его накрыла мягкая темнота маски для сна. Было даже приятно оказаться в этой густой бархатистой черноте. Он подумал, что хорошо было бы навеки в ней и остаться. Что-то стукнулось о стол. Стул подвинули вперед. В жилах Хавьера запульсировал адреналин. Чистота вскипевшего в нем страха превратила его кровь в жидкий и холодный эфир. У него начался озноб. Маска была снята, но Фалькон так и остался сидеть с плотно зажмуренными глазами.
— Откройте глаза, Хавьер, — сказал голос. — Вы, как никто другой, знаете, что произойдет, если вы не откроете глаза. Здесь нет ничего ужасного.
— Я открою глаза, только не торопи меня.
— Вы видите это каждый день.
— Но ты же прекрасно знаешь, — сказал Хавьер, — страшно не то, что на столе, а то, что в голове.
— Откройте глаза.
— Подожди.
— Время не ждет.
— Сейчас.
— Я ведь могу заставить вас. И вам известно, каким образом я это сделаю.
Согнутая в локте рука крюком обхватила шею Хавьера и так высоко вздернула его подбородок, что вскрик застрял в пережатой гортани. Он почувствовал ледяное прикосновение. Обжигающее прикосновение бесчувственного лезвия. По щеке Хавьера потекла теплая струйка, более густая, чем пот или слезы. Он открыл глаза в ту минуту, когда его голова мотнулась вперед.
Перед ним на столе стоял стакан с белым молоком. Хавьер зажмурился, но было слишком поздно. Образ врезался в его мозг, как осколок стекла. Он никак не мог понять, почему так сильно испугался. Никакая логика не оправдывала этот страх, передававшийся от нерва к нерву, от сплетения к сплетению, пока его не заколотила дрожь, сотрясавшая стул.
Маска снова легла ему на глаза. Сильная рука ухватила Фалькона за волосы, и кто-то потянулся через его плечо.
— Понюхай.
Фалькон почувствовал тошнотворный запах. Во рту появился привкус серы, по телу пошли мурашки. Его вырвало.
Запах исчез. Стакан вернулся на прежнее место. Неизвестный опять встал за его спиной.
— Я знал, что вам хватит мужества, — сказал он.
— Какое уж там мужество, — выдавил из себя Хавьер, все еще задыхаясь и откашливаясь.
— Что это был за запах?
— Молока с миндалем, — ответил Хавьер. — А как ты узнал, что я ненавижу молоко с миндалем?
— Кто пил перед сном миндальное молоко?
— Кажется, моя мать.
— Не кажется, а точно, — сказал голос. — Кто каждый вечер приносил ей миндальное молоко?
— Горничная…
— Нет, она готовила его для вашей матери, а кто приносил ей молоко?
— Не я, — инстинктивно, по-детски, солгал он. — Я не носил ей молоко. Это Мануэла.
— Вы знаете, почему ваш отец ненавидел вас? Хавьер печально покачал головой, не соглашаясь с ним, не соглашаясь с собой.
— Зачем ваш отец внушил вам любовь к себе?
— Я отказываюсь тебя понимать.
— Успокойтесь, Хавьер. Я хочу прочитать вам одну историю, как это делал ваш отец, укладывая вас спать. Так что у нас будет сегодня? А сегодня будет: «Короткая история страдания, которое станет твоим».
«3 января 1961 года, Танжер
Вот уже шесть дней, сидя напротив П., я слежу за тем, как все больше мертвеет ее лицо. Только дети вносят некоторую живость в ее существование. Я спрашиваю, что случилось, и она каждый раз отвечает: «Nada, nada».[127] Я сходил к мастерской Т.Ч. Стены целы, дверь выгорела, крыша провалилась. В кафе, где часто бывал Т.Ч., говорят, что расследования не будет. Ничего не поделаешь, трагическая случайность. П. начала регулярно ходить к мессе. Я осматриваю в бинокль море, оно гладкое и серое, как сталь. На пляже ни души. Я наблюдаю за стремительным пикированием чаек.
12 января 1962 года, Танжер
Хавьеру исполнилось пять лет, и мы созвали для него гостей. В продолжение всего детского праздника П. излучала радость. Поразительное самообладание! Я произвел фурор, выступив в роли морского чудища. Дети с визгом бегали от меня. Одного я изловил и со смаком «пожирал» этот хихикающий, сучащий ногами упругий комочек, пока одна из девочек не напустила в штаны. Чудище сдохло. Дети рано угомонились. Мы с П. ужинали в привычном молчании. Даже слуги ступали как по битому стеклу. Но вот ужин закончился. Прислуга тоже отправилась спать. Мы остались одни. Я потягивал бренди и курил, по своему обычаю наблюдая за ней. Но на этот раз она не выдержала — и как вскочит, как хрястнет кулаками по столу! Словно ружье выстрелило. Прищурив глаза, она через стол наклонилась ко мне.
П.: Я знаю, это твоих рук дело.
Я: Что?
П.: Я знаю, ты виноват.
Я: В чем?
П.: В его смерти.
Я: В чьей?
П.: Ты холоден, как те пейзажи, которые когда-то писал. Все эти ледяные пустыни. У тебя нет сердца, Франсиско Фалькон. Ты пуст, ты бездушен, ты — убийца.
Я: Я уже рассказал тебе о моем прошлом.
П.: Да простит меня Бог, мне надо было лучше слушать. Почему я не послушалась отца? Как я вообще могла позволить, чтобы ты касался меня своими ледяными руками! Ты зверь. Ты настоящее чудовище. Я сегодня содрогалась, глядя, как ты представляешься перед детьми, потому что это ты, это твоя сущность…
Я: О чем ты говоришь, Пилар?
П.: Если хочешь, скажу без обиняков.
Я: Очень хочу.
П.: Ты убил Тарика Чечауни.
Я: Кого?
Ее презрение просто не помещалось в комнате.
П.: Знаешь, я не дура. Ты подарил мне то кольцо, ты подарил мне костяную фигурку его работы… думаешь, я не поняла твоих намеков? Но это не остановило меня, Франсиско. Это не помешало мне наслаждаться искренней страстью мужчины, у которого в одном волоске больше гениальности, чем во всей твоей опустошенной душе.
Ее слова обрушивались на меня ударами дубины, и каждый приходился на жизненно важный орган или сустав.
П.: Прошу тебя, Франсиско, скажи мне, за что ты его убил? Ведь не за то же, что он… спал со мной. Или за это? Неужели потому, что он доставлял удовольствие твоей жене, пока ты развлекался с той богатой шлюхой или трахал юношей со своими дружками из бара «Ла Map Чика»? Так, что ли? Когда мы в последний раз занимались любовью? Да и была ли она вообще, эта любовь?
Я: Ты заходишь слишком далеко, Пилар.
П.: Почему же это я захожу слишком далеко? Я мать твоих детей и просто говорю тебе, кто ты есть на самом деле. Ты изменник и педераст. Попробуй возрази!
Я: Не смей разговаривать со мной в подобном тоне.
П.: Еще как посмею! И скажу тебе, Франсиско, что все, рано или поздно, выходит наружу. Все… вплоть до того, что ты развратничал прямо в нашу первую брачную ночь вместе с тем мерзким типом… язык не поворачивается произнести его гадкое имя.
Я: Откуда ты узнала?
П.: От меня ничто не укрывается, Франсиско. Я знаю даже, почему ты на мне женился, ты, бессердечная скотина!
Я: И почему же я на тебе женился?
П.: Потому что тебе казалось, что я вскрою родник твоей гениальности, что рядом со мной она разольется широкой рекой. Но гениальность, Франсиско, это дар Божий. Тебе он был предложен. Ты узрел его. Ты взял его. И что же ты с ним сделал? Ты продал его. Вот почему Бог от тебя отвернулся. Он счел тебя шлюхой, и был прав.
Я: Заткнись! Заткнись! Заткнись!
П.: No, no, no que no! Всему есть предел, Франсиско Фалькон. Ты выслушаешь меня до конца. Ты получил дар видения… дар совершенного видения. Тебе приоткрылась природа вещей, а ты пустил ее по рукам. Когда я вернулась к тебе, о, до чего же ты был трогателен! До чего признателен! Твоя муза опять с тобой! И ты попросил меня вновь показаться тебе такой, как в тот раз, но тебе больше не удалось заглянуть внутрь. Ты способен видеть только то, что сверху. А малевать по поверхности может каждый. В медине каждый день что-нибудь белят.
Я: Опомнись!
П.: Это ты опомнись! И признайся хотя бы себе, раз уж не можешь признаться мне, что ты убил Тарика Чечауни и уничтожил его работы потому…
