Марлон Джеймс - Краткая история семи убийств
– Что, лапка, даппи в тебя влетел? Говорил я: ротик прикрывай, когда зеваешь.
Вместо ответа она молчком подходит ко мне, поддергивая на ходу трусишки, и останавливается возле моего колена. Снова трет глаза и смотрит на меня детски неотрывно, будто проверяя, я ли это. А затем, все так же молча, хватает меня за штаны, обезьянкой взбирается мне на колено и засыпает, втеревшись мне в объятие. Откуда у нее такая тяга к своеволию, от матери или от меня?
И как лихие люди делали свой бизнес до появления телефона? Черт возьми, даже я теперь не помню, как принимались и передавались весточки. Первый звонок через три минуты. В голове с внезапной четкостью вдруг оживает еще один телефонный звонок. Безусловно, я знаю почему. Доктор Лав называет это «дежавю». Речь о тех днях, когда каждого здравомыслящего человека стала постепенно утомлять вся та хрень насчет любви и мира. Примерно тогда с гор спустился Медяк. Спустился с таким видом, будто люди вроде меня забыли, кем этот козел был до замирения; как он насиловал женщин вслед за тем, как убивал их мужчин. Даже Папа Ло, с этим его «убью каждого, кто изнасилует», дал тому мудаку улизнуть на Уарейка-Хиллз. Хорошие времена для одних – это плохие времена для других, и люди, которым светят плохие времена, скапливаются в то, что нынешние американцы называют «критической массой». Критическая масса сознает то же, что и женщина, которую лупит муж. Да, дела худы, но не рыпайся, если он работает на тебя. Эта худость нам известна. Ну а хорошесть? Хорошее, оно, конечно, хорошо, только вот никому не известно. Оно так, призрак. От хорошего деньги в кармане не заводятся. Плохое, оно для Ямайки годней, потому что по-своему работает. А потому, когда определенные люди впадают чуть ли не в панику от всех тех флюидов хорошего, что угрожают следующим выборам – особенно когда видно, чем это все чревато, – у меня начинает трезвонить телефон. Моя женщина тогда приняла послание, состоящее из всего одного слова.
– Медяк.
– Ну, и?.. Дальше что?
– Просто Медяк.
– И всё?
– И всё.
Да нет проблем. Этот бокастый кусок дерьма был ненавистен мне со времен оных. Хотя от замирения Медяк не поглупел. То есть не потерял бдительность. На холмах он поживал вполне себе безопасно, то же самое и в Копенгагене, и даже в Восьми Проулках. Но от полиции он застрахован не был. Надо сказать, что Медяк не шустрит ни в одном из загонов, которых не знает. А потому на одной воскресной вечеринке в Рэйтауне я подкатил к нему и сказал:
– Послушай, Медяк. Вот ты и тебе подобные, что чалятся на холмах, когда последний раз лакомились жареной рыбкой?
– У-у-у, – мечтательно повел он голосом, – по правде сказать, я уж и запах тот позабыл.
– Да ты что? Ну, брат, так не годится. Завтра, вот прямо-таки завтра отправляемся прямиком на берег, жарим там рыбу и фестивалим.
– Уау. Реально фестивалим? И поджарка на рыбьем жиру? Да ты кто такой, демон-соблазнитель, что ли?
– Жареный желтый ямс, печеная кукурузка с сухим кокосом, десяток рыбок с маниокой, пяток на пару с перчиком, пяток жарятся на своем жиру… А?
– Блллиин…
– Готовь кого-нибудь из своих, чтоб выехали в Форт-Кларенс.
– Вавилонский пляж? Да ну, ты чё.
– Я сделаю, чтоб секьюрити о тебе знало. Можно подумать, ты сам не хочешь. Рыбы от пуза, веселья тоже. Будешь гулять по Вавилонскому пляжу, как у себя дома, а фараонов на дух не будет.
– Будь ты женщиной, я бы пал на одно колено и предложил тебе руку и сердце. Но, бро, не могу никак. Я ж знаю: не успею доехать до дамбы, как ко мне пристроится сразу три фараонских наряда. Я и рук поднять не успею. Хотя они этого дожидаться не станут.
– Брат, да ты подумай головой. Фараоны думают, они все из себя такие умные. Что лихие непременно думают их обхитрить, пробираясь окольными путями.
– Ну…
– Да без всяких «ну». Лучший способ спрятаться – это быть на виду.
– Черт. Заманчиво, блин, звучит… Но дерзко. Не, не здраво.
– Послушай, я когда-нибудь в жизни предлагал что-нибудь нездравое? Если хочешь попасться фараонам – езжай по дамбе. Езжай через Тренчтаун, через Максфилд-парк-авеню. Ну а если хочешь доехать до пляжа с миром, езжай по той самой дороге, которой остерегаешься. Ты что, за все эти годы не уяснил, как мыслят фараоны? Да им никогда и в голову не придет, что ты средь бела дня поедешь по Харбор-стрит. Потому и караулить там не будут. Профан в одном – профан во всем.
В заключение я советую Медяку спросить там мисс Джини, азиатку, у которой на пляже своя рыбацкая хибара. А в хибарке той две спелых раскосеньких дочери, Бетси и Пэтси. Залучи одну из них в машину, и десерт тебе обеспечен. Стало быть, по рукам.
В ту же ночь я бужу телефонным звонком полицейского инспектора. Сто́ит ли говорить, что Медяк до пляжа не доехал.
Одна минута.
Сорок пять секунд.
Двадцать.
Пять.
Трубку я хватаю на первом же звонке: шибко невтерпеж.
– Ну?
– Тебя мать учила хорошим манерам? Приличные люди вообще-то здороваются.
– И чё?
– Да всё. Чик-чик.
– Христовы сопли, ты можешь говорить внятней?
– Я вижу, Джоси Уэйлс, ты человек богобоязненный.
– Да, я не Бог, я всего лишь святитель. Где?
– На дамбе.
– Пятьдесят шесть раз?
– Босс, ты меня, часом, не путаешь с персонажем из «Улицы Сезам»?[201]
– Отследи, чтобы в газеты обязательно просочилось: пятьдесят шесть пуль. Ты меня слышишь?
– Слышу, босс.
– Пятьдесят шесть.
– Полста шесть. Тут еще кое-что, я…
Вешаю трубку. Чертов звонок съел все четыре минуты. Он сегодня больше не отзвонится.
Сорок три секунды.
Тридцать пять.
Двенадцать.
Одна.
Минус пять.
Минус десять.
Минус минута.
Звонок.
– Ты припозднился.
– Извини, босс.
– Ну?
– Босс… Короче, не знаю, что и говорить.
– Лучше скажи.
– Он пропал, босс. Исчез.
– Люди не пропадают. А исчезают только с посторонней помощью.
– Он ушел, босс.
– Ты о чем, идиот? Куда он, разъязви тебя, ушел? У него что, виза есть?
– Не знаю, босс, но мы уже везде искали. Дома, в доме у его женщины, в доме у еще одной его женщины, в клубе Рэйтауна, где он одно время работал. Даже в доме у Певца, где у него была комната для встреч. Со вчерашнего караулим его на всех дорогах.
– И?..
– Пусто. Когда по новой обшаривали его дом, там все, кроме одного комода, было дочиста вынесено. Прямо чисто-чисто. Даже паутины не осталось.
– Ты хочешь мне сказать, что один припиздок-раста сумел уйти от десятерых лихих людей? Так, я тебя спрашиваю? Или ты ему кинул весточку, что вы за ним идете?
– Да что ты, босс. Как можно.
– Ну, тогда тебе лучше его отыскать.
– Да, босс.
– И еще.
– Да, босс?
– Выясни, кто довел до него эту утечку, и убей его. И, бро, если ты в три дня его не разыщешь, я убью тебя.
Молчу и жду, пока он повесит трубку.
Бомбоклат. Дерьмо.
Не знаю, думаю я это или говорю вслух. Дочка моя так и спит, пустив мне на правое колено слюнку. Только что исчез Тристан Филипс – тот самый раста, что, по сути, начертал карту замирения и возглавлял Совет единства. Такие вот дела. Остается добавить его к таким, как Хекль. Мертвый или нет, но он однозначно исчез. А Питер Нэссер, при всей своей тупости, от этого не поумнеет. До меня только что доходит, что одного звонка я недосчитываюсь. Его просто не было. От человека, который не опаздывает никогда. Ни-ко-гда.
Пять минут задержки.
Семь.
Десять.
Пятнадцать.
Двадцать.
Тони Паваротти. Я поднимаю трубку и слышу гудок, кладу ее обратно, и тут раздается звонок.
– Тони?
– Нет. Это я, Ревун.
– О. Чё надо?
– У тебя там чё, муравьишки чешутся в штанишках?
– Откуда ты знал, что я не сплю?
– Да все знают, что ты не спишь. Ты сейчас бдишь.
– Чего? Ты… Ладно, поздняк метаться. Уйди с линии, я жду звонка.
– От кого?
– От Паваротти.
– А когда он должен позвонить?
– В одиннадцать.
– А, так оно уж протикало… Значит, уже не позвонит. Если б в одиннадцать, то он и позвонил бы в одиннадцать. Ты ж знаешь, как у него заведено.
– Я то же самое думал.
– А с чего он должен был звонить тебе так поздно?
– Да вот, посылал его подчистить одно дельце в «Четырех сезонах».
– Такая мелочь, а он все еще не отзвонился? Удивляюсь, что ты не пошлешь за ним проверку. Взял бы человека два…
– Ревун, не учи меня, что делать.
– Слушай, а у тебя и вправду муравьишки в штанишках.
– Не нравится мне, когда единственно надежный во всем Копенгагене человек и вдруг не оправдывает доверия.
– Ауч.
– Ауч? Это ты от своих новых америкосовских дружков поднахватался?
– Да, наверное… Слушай. А может, что-то произошло и он вынужден залечь? Ты ж знаешь, он не станет перезванивать, пока работа не сделана как надо. Только после этого.
– Не знаю.
– Я знаю. А как так складывается, что про перемену планов тут знают чуть ли не все, кроме меня? Я прямо-таки идиотом смотрюсь перед той колумбийской сукой.
